Услышав протяжный скрип калитки, Жучок недовольно высунул из конуры заспанную, с вкраплениями соломы, морду.
Он уж было собрался тявкнуть через силу (хочешь, не хочешь, а свой хлеб отрабатывать надо), но узнав меня, непроизвольно взвизгнул и закружился волчком, подметая двор своим роскошным хвостом.
– Жучок, ах ты, Жучара, – ласково стала приговаривать я, гладя пса по черной, лоснящейся перламутром шерсти. Искренняя собачья радость растрогала меня.
– Ой, Варвара! Господи, какими судьбами-то? Вот уж не чаяла, не гадала.
На чисто вымытом крылечке, украшенным тряпошными плетеными половиками, стояла баба Настя – моя родная бабушка по папиной линии. Мы застыли в неловком замешательстве. Баба Настя не решалась сойти с крыльца, так как была обута только в шерстяные носки грубой ручной вязки, я не решалась войти на ступеньки, так как мои ботинки почти по самую щиколотку были измазаны черной раскисшей грязью.
– Ну, че так и будем стоять? – поинтересовалась баба Настя, – иди хоть обнимемся, – предложила она. – Да не гляди ты на крыльцо-то, пес с ним, вымоешь потом.
Я с удовольствием утонула в приятных бабушкиных объятиях. Что-то тихое, уютное, бесконечно любимое и родное прикоснулось к моей душе.
– Ты погляди, погляди на нее, – слегка отстранившись, баба Настя принялась меня бесцеремонно разглядывать, - какая краля – то у нас вымахала, невеста, ой, невеста, хоть завтра под венец!
Её слова немного смутили меня.
– Ой, – спохватилась я, стыдясь выступившего на щеках румянца, – я же тебе гостинцев из города привезла.
– И зачем надо было переть такую тяжесть, – стала причитать бабушка, затаскивая в дом огромные сумки, - поди, все руки оборвала. Нешто я голодаю, нешто у нас магазина нету?
Я, молча, выслушивала ее причитания, прекрасно понимая, что лукавит бабушка, ждет она гостинцев, словно ребенок малый. С некоторых пор «запала» она на «кока-колу», и теперь большая пластиковая бутылка с темно-коричневой жидкостью стала неотъемлемой атрибутом городских подарков.
– Ну, это-то еще зачем? – довольно улыбнулась бабушка, когда я выставила двухлитровую бутыль «колы». – Я знаешь, сколько на зиму компотов закатала? Поди, получше вашей химии-то будет.
При этих словах она, как бы между прочим, засунула вожделенную бутылку подальше в буфет.
– Ну чё, девка, – обратилась она ко мне, – ужинать будем, проголодалась с дороги?
Возражать я не стала, во-первых, бесполезно, а во-вторых, я действительно была очень голодна, и так хотелось чего-нибудь вкусненького, чего-нибудь такого, что может приготовить только бабушка.
Я её искренне любила, мне нравилось, что она никогда не «сюсюкалась» со мной. С самого детства, сколько себя помню, мы были с ней на равных. Она была хранительницей многих моих девчоночьих секретов и переживаний. Она как-то, между прочим, вскользь, мимолетным словом или простым жестом, могла неразрешимую с моей точки зрения, проблему превратить в пустяк, могла посмеяться над грустным, и грустное становилось смешным.
Через полчаса стол ломился от яств. Собственно особых яств-то и не было, все очень обычное: капуста квашеная, заправленная янтарным пахучим маслом, помидоры маринованные, сияющие глянцевыми, лакированными боками, грибочки, маленькие, соплистые, словно только вчера вылезшие из-под хвойных иголок. И, конечно же, свежесваренный рассыпчатый картофель, специфический аромат которого, распространяясь по комнате и смешиваясь с иными запахами, превращался впоследствии в неповторимый деревенский дух.
– Грех, внучка, под такую закуску по рюмочке не пропустить, – спохватилась баба Настя, обозревая созданный натюрморт.
– Да ты что, Бабуль? – испугалась я, – я же не пью.
– Я тоже не пила, – возразила бабушка, – но когда-то начинать надо.
На столе появился смешной пузатый графинчик и две крохотные, на тонких ножках, симпатичные рюмочки.
– У меня самогоночка-то особая, – хвасталась баба Настя, разливая в рюмки прозрачную, с легким зеленоватым оттенком, пахучую жидкость, - она у меня на полевых травах настояна, я ее вообче, как лекарство принимаю. Ну, давай девка, - подняла она рюмку, - со свиданьицем.
– Не-е-е-т, – протянула я, нюхнув из рюмки, – я такое выпить не смогу, она у меня сразу обратно пойдет.
– Да что ты чепуху-то мелешь? – возмутилась бабушка, – как она обратно пойти-то может? Она, сердешная, когда ее полегонечку да ручейком пустишь, сама в рот течет.
Желая подтвердить сказанное, бабушка высоко закинула голову и стала медленно цедить самогон. Наблюдая за ней, я непроизвольно поморщилась.
– Чё ты кривишься-то, – прикрикнула на меня бабушка, – пей! Кому сказала!
Зажмурив глаза, одним махом я опрокинула рюмку. Не знаю, сколько времени я просидела бы вот так с раскрытым ртом и закрытыми глазами, если бы обо мне не позаботились.
– Закусывай, закусывай, – сунула бабушка мне в руку маринованный помидор, – понравилось? – поинтересовалась она.
– Не-а, – честно призналась я.
– Ну, ничего, молодая еще, доживешь до моих лет – распробуешь.
Я с жадностью накинулась на еду, это, очевидно, выпитая рюмка разыграла во мне зверский аппетит. Добросовестно пережевывая пищу, от нечего делать я стала рассматривать фотографии, развешанные по стенам в хронологическом порядке: вот я в школьной форме с нелепыми белыми бантами, а вот я крохотная, с голой задницей. Ужас какой! Нужно будет ее снять не заметно. Так, это свадебная фотография родителей, это папа – маленький шалопай, в обнимку с каким-то «барбосом». А вот и бабушка молодая, наверное, моего возраста. Нет, мы с ней определенно чем-то похожи.
– Бабуль, – удивилась я, – а что ты про деда никогда не рассказываешь? Я даже фотографии его не видела. Скажи, а ты любила его?
Баба Настя, принявшись внимательно рассматривать меня, ответила не сразу.
– Чё это тебя, девка, вдруг любовь-то моя заинтересовала? – спросила она, хитро прищурившись.
– Да так, – попыталась небрежно ответить я, – интересно, дед все-таки.
– Ты мне зубы-то не заговаривай, интере-е-е-сно, – передразнила меня баба Настя, – а, ну признавайся: есть у тебя кто-то?
– Да что ты, в самом деле, – покраснела я, – глупости всякие спрашиваешь.
– Не виляй мне, – бабушка слегка стукнула кулаком по столу, – есть у тебя кто-то? Говори прямо!
– Есть, – честно призналась я, тут же испугавшись собственных слов, ведь еще секунду назад я и сама не знала, что у меня кто-то есть. Нет, все не так, он, конечно, был, был всегда, но где-то вне моей жизни – сам по себе. А вот теперь с этой секунды он вдруг стал моим, странно.
– Ну, вот и хорошо, – облегченно вздохнула бабушка, – наливай.
Вторая рюмка разлилась по телу приятным теплом.
– Любовь, говоришь, – пустилась в воспоминания бабушка, – не до любви тогда было, внучка, с голоду пухли, колоски на полях воровали. Отца-то как на Финскую забрали, больше мы его и не видели: ни письма, ни похоронки. Маманя в колхозе здоровье подорвала, мне всего пятнадцатый годок шел, когда она Богу душу отдала, так я у тетки и оказалась. А там своих семь ртов, попробуй, прокорми их. А ты говоришь любовь! Хотя, – улыбнулась бабушка, – было дело, чего греха таить. Вертели мы «хвостами» с подружкой моей – Нюркой Прошиной. Сами худющие, словно воблы, в чем только душа держалась? Че удумали-то: у соседки нашей машинка швейная была, она, почитай, полдеревни обшивала. Вот мы у нее шпульки пустые от ниток выпросим, к пяткам, значит, веревочкой привяжем, пальцы мелом намажем и по деревне вышиваем, будто мы в туфлях модельных. А фонарей тогда еще не повесили, так, что все за чистую монету сходило.
Где-то далеко, еле слышно пропел петух.
– Хорошо, – произнесла бабушка.
– Что хорошо? – не поняла я.
– Я говорю, хорошо у Нюрки петух поет, голосистый.
– Ты про деда рассказать обещала, – попыталась я восстановить нить прерванного разговора.
– Да что про него говорить, сволочью последней был твой дед.
– Так значит, ты его не любила? – произнесла я с искренним сожалением.
– Ты, внучка, поди книжек начиталась, да кина насмотрелась, а теперь думаешь, что и в жизни вот так красиво все происходит. Нет, девка, - вздохнула бабушка, - в жизни-то оно все по-другому случается. Проснулась я как-то утром, а тетка мне говорит: «Собирайся, поехали». «Куда это поехали»? - интересуюсь я. «В деревню соседнюю, сосватала я тебя за хорошего человека». Собрала я в узелок вещички, села на подводу и поехала замуж за «хорошего человека». Будешь еще? – спросила бабушка, наливая рюмки.
– Нет, нет, – жестом остановила я ее.
– Подъехали, значит, мы, двор богатый, скотины много, а у ворот нас уже жених поджидает. Смотрю, а мужик-то вроде ничего, симпатичный, правда, чернявый больно - ну чистый цыган. А я-то дура, грешным делом, размечталась, думаю, может и правда я свое счастье нашла.
Бабушка замолчала, сосредоточенно рассматривая вышитые на простенькой скатерти узоры. Я поняла, что воспоминания давались ей с болью.
– Отходил меня женишок вожжами в первую брачную ночь, – тихо произнесла она, не поднимая глаз, - все тело кровавыми синяками покрылось, живого места не оставил, скотина.
– Как это «отходил», - переспросила я с неподдельным ужасом в голосе, – за что?
– Да как за что? – удивилась бабушка, – для порядка, что б место свое знала. А утром с кровати пинками спихнул, и началось мое «счастливое» замужество. Оказывается, у них за неделю до моего приезда маманя померла, Царство ей Небесное, - перекрестилась баба Настя, - так им со свекром домработница нужна была, обстирывать их да прислуживать. Вот так я и жила, внучка; днем верчусь, что белка в колесе, не присяду даже, а ночью, чуть, что не так, сразу вожжами.
– Да, что же ты в милицию-то не сообщила, – возмутилась я, – неужели на него управы бы, не нашлось?
– Какая милиция? – улыбнулась бабушка наивности моего вопроса. – Ну, пожаловалась я тетке, а та, говорит, терпи, мол, что тут поделаешь? Такая наша бабья доля. Правда, ничего сказать не могу, остепенился он чуток, когда узнал, что ребеночек у меня должен народиться, видать покалечить боялся папашу-то твоего. Господи, да ты ревешь, никак, – изумилась бабушка, взглянув на меня, - реви, реви, девка, это полезно.
– А что же с ним случилось? – спросила я, хлюпнув носом.
- Спасибо Господу, услышал он мои молитвы, – перекрестилась баба Настя. – Гляжу, собирается куда-то мой муженек. А я даже спросить-то не смею, куда это он намылился на ночь глядя. Хотя зачем спрашивать, когда и так все ясно: к зазнобе он своей городской наладился, мне бабы про нее во всех подробностях рассказали. «Ночевать не буду, – это он мне уже перед самым выходом говорит, – в райцентр еду, запчасти получать». «Ага, – думаю, их там, в райцентре как раз по ночам и раздают, запчасти-то». И взяла я грех на душу, внучка: «Господи, – говорю, – сделай так, чтобы он сдох где-нибудь по дороге, избавь от супостата». Смотрю, это уже на следующий день было, Нюрка бежит, а лицо у ней, что простыня белое. Крепись, говорит, Настька, замерз твой мужик, возле самой околицы замерз, чуть-чуть до дому не дошел. А я не то, что плакать, платком прикроюсь, чтоб перед людьми не совестно было, и хохочу потихоньку. Никогда мне на душе так радостно не было, как на похоронах его.
– Давай помянем его внучка, деда твоего непутевого, – предложила баба Настя, – какой бы он там ни был, Бог ему судья, но, как ни крути, ты на свете благодаря ему живешь. Не, не, – жестом остановила меня бабушка, когда я пригубила рюмку, – за упокой до дна.
Шумно выдохнув, баба Настя смачно хрустнула пупырчатым огурцом.
– А через полгодика отец твой родился. Хорошенький такой, беленький, словно сметаной политый, улыбчивый. Вот тебе, сволочь, - ткнула баба Настя в потолок скрученной фигой, - все равно по-твоему не вышло, на меня сынок похожим уродился. Да все бы ничего, если бы свекор озоровать не начал.
– Как это «озоровать»? – не поняла я.
– А как мужики-то «озоруют»? То в чулане зажмет, то под одеяло залезет.
– Да он же старый, – возмутилась я, – зачем это ему?
– Кобель он и есть кобель, хоть молодой, хоть старый. Но его-то я быстро отвадила. Положила полено под одеяло и когда он, охальник, намылился ко мне ночью, я его так отходила, что он навеки ко мне дорогу забыл. Хороший человек был, - вздохнула бабушка, - Царствие тебе Небесное, Яков Тимофеевич.
– Какой же он хороший? – удивилась я, – тебя, бабуль, не поймешь.
– А что тут понимать? Все они мужики паразиты бессовестные, только и норовят, что под юбку залезть, видать, Господь их такими создал. Так, что убивать их теперь за это? Проще на эти вещи надо смотреть, внучка.
– Бабуль, – искреннее возмущение, кипевшее в моей душе, потребовало немедленного выхода, – здесь одно из двух: или тебе в жизни просто не повезло, или в вашей деревне все мужики - дегенераты. В конце концов, есть и другие мужчины: культурные, интеллигентные, образованные, которые не то, что пальцем, словом женщину не обидят.
– Это твой, что ли, культурный? – поинтересовалась бабушка, слегка прищурившись.
– Причем тут мной? Хотя, пусть будет мой, уверяю тебя, он даже голос на меня себе повысить не позволит.
– А когда мимо проходит, норовит, эдак, невзначай, руку на спину или куда пониже положить? – неожиданно спросила бабушка.
– Бабуля! – возмутилась я бестактностью заданного мне вопроса.
– А глаза у него, – продолжила бабушка, – маслянистыми становятся, морда глупая, похотливая, как у кота мартовского, только что слюни со рта не текут. Было такое!?
– Ну, ты…, ты…, ну, ты даешь, бабуль, – стала бестолково бормотать я, пораженная бабушкиной проницательностью.
– Кобель, – поставила однозначный диагноз бабушка, – ты че думаешь, он на тебя одну, что ли смотрит? Ты че думаешь, что у тебя есть что-то такое, чего у других баб нету? Ну, соблазнит он тебя, если не соблазнил еще, и начнет опять за юбками бегать. А ты его не осуждай, внучка, ведь это он не по своей воле бегает, это его кобелиное нутро заставляет. Инстинкт, - многозначительно произнесла бабушка, подняв вверх указательный палец.
Может быть, впервые в жизни я была не согласна с ней. Все мое существо сопротивлялось, протестуя, не соглашаясь с однобокой, какой-то пошлой трактовкой человеческих отношений.
– Но ведь мои родители, – нашла я, как мне показалось, неопровержимый аргумент, - живут, же как-то, без скандалов и мордобоя?
На бабушкином лице застыла странная улыбка, я подумала, что она просто не знает, что возразить.
– Вот тут, внучка, – показала она пальцем на табуретку, стоявшую возле стола, – вот на этом самом месте твоя мать, словно белуга ревела, помощи просила. Они ж тогда разводиться надумали.
– Как разводиться? – переспросила я шепотом, – почему я про это ничего не знаю?
– Потому, что ты еще под стол пешком ходила, - удовлетворила мое любопытство бабушка. – Он ведь, паразит, папаша-то твой, все исподтишка норовил. Сначала ревновать стал, мол, почему поздно пришла? Почему рано ушла? Почему посмотрела не так? А дальше еще хуже: поколачивать стал он мать-то твою, как выпьет, так и колотит.
– Маму? – не поверила я.
– Маму, конечно, а кого же. Ну ничего, внучка, не переживай, дала я ему «чертей», паразиту проклятому. Он уж тогда партейный был, при должностях. «Да я тебя, сволочь недоделанная, - говорю, - так ославлю, что ты мигом с работы слетишь». Испужался он, да они все мужики, особливо те, которые баб бьют, трусливые словно зайцы. До сих пор, словно шелковый ходит.
Я сидела ошарашенная. «Как же так, - думала я, - неужели мой отец способен на такое?»
– Не веришь мне, внучка? – спросила бабушка, словно прочитала мои мысли. – Может и вправду, зря я тебе про это рассказала? Ты уж не серчай на меня.
– Да нет, не то, чтобы я не верю, – заговорила я, зачем-то разглаживая ладонями скатерть, – просто в голове не укладывается.
– Конечно, – улыбнулась бабушка, вот было бы здорово, ежели бы изобрели такой прибор, который драчливых мужиков еще до свадьбы выявлял. А то они, мужики, когда своего добиться хотят, такие ласковые да «пушистые» становятся, словно ангелы во плоти. Вон у Нюрки, подружки моей, такая любовь была, такая любовь, хоть бери, да книжку пиши. Егор из армии аккордеон трофейный привез, да так ловко на нем играть выучился, любую песню на слух подбирал. И вот выйдет он, бывало, вечером на улицу, развернет меха, так все девки, что коровы в стадо, из дворов бегут. Оно-то и понятно, каждая хотела такого парня захомутать. А Нюрка, стерва, не пила не ела, все деньги копила. И привезла она, помню, из города платок дорогущий, красоты неимоверной, весь золотом, да бисером расшитый, блестит на солнышке, переливается, аж в глазах темно. На плечи накинет – царевна, ну, ни дать, ни взять – царевна. И вот сидит она у окошка-то, ждет, зараза, чтоб за Егором девок побольше увязалось. А потом со двора как выскочит, платок развернет и лебедушкой, лебедушкой вокруг него выплясывает. Ну, какой мужик устоит? Ох и любовь у них была внучка, вся деревня завидовала.
На бабушкином лице отразилась блаженная радость, будто это не у Нюрки, а у нее была любовь с Егором.
– А теперь, – продолжила бабушка, – у Нюрки в бане все припасено: и матрасик на полатях, и одежонка теплая, и дрова сухие, чтоб печурку-то в случае чего растопить.
– Причем здесь баня? – не поняла я.
– Как причем? – усмехнулась бабушка, – дак, Егор как озоровать начинает, Нюрка, от греха подальше, босиком в одной рубашке, прямиком через огород в баню и чешет. А баня бревенчатая, окошки махонькие и дверь дубовая, в жисть он, Егор-то, ее в бане, не достанет.
– Так зачем она тогда живет с этим извергом, – возмутилась я, – почему не бросит? Почему не разводится?
– Легко у тебя, девка, все, получается, – покачала головой баба Настя, – ну развелась бы она, а кто детей поднимал бы? Нешто лучше их при живом-то отце сиротами оставлять? А хозяйство? Кто за быками-то ходить будет? И потом, любит он ее, Егор-то, это я тебе, внучка, вполне авторитетно заявляю.
– Ничего себе любит, - фыркнула я, – он ее, эдак, любя когда-нибудь насмерть забьет.
– Да Нюрка тоже хороша, – возразила бабушка, – сколько раз ей говорила: пришел мужик выпимши, не цепляй его. Наоборот, приласкай, покорми, да спать уложи, а уж поутру, когда он проспится, тогда и вычитывай. Да разве она, зараза, послушается, сначала доведет мужика до белого каления, а потом, уж в бане отсиживается. По правде говоря, – перешла на шепот бабушка, – Егор ее за дело лупит, бестолковая она баба. А Егор мужик хороший, работящий, – подвела бабушка итог сказанному.
Я неожиданно поверила в любовь не знакомых мне Нюрки и Егора. Я вдруг поняла, что все происходящее между ними и есть своеобразное проявление любви. А ночевки в бане и пробежки босиком по трескучему морозу, очевидно, не что иное, как элемент каких-то странных любовных игр.
– Ну, а ты, бабуль, любила когда-нибудь? – спросила я в лоб.
Вместо ответа баба Настя налила себе рюмку, и. не предлагая мне, выпила в гордом одиночестве.
– Ой, было дело, – произнесла она со вздохом, – ой, было. Мы бабы дуры наивные, - продолжила она, закусив грибочком, – все принцев поджидаем, будто мы мужиков любим только за то, что они красивые да порядочные. Нет, девка, любовь она вот здесь, родится, - приложила бабушка ладонь к сердцу, – и вот когда уж мочи нету, когда из тебя от любви душа чуть на улицу не выскакивает, обязательно какой-нибудь «козел» подвернется. И, главное, вижу, что подлец, что дурак набитый, а ничего с собой сделать не могу. Не-е-ет, – протянула нараспев бабушка, – Господь, он мудро поступает, когда девкам глаза, словно пеленой застилает. Ежели бы бабы не сердцем, а умом жили, вымер бы род человеческий. Ну, скажи мне, какая дура в здравом уме и при полной памяти добровольно себе на шею ярмо натягивать станет?
– Ну, а у тебя-то как было, бабуль? – окончательно осмелела я.
– Помню, послал меня бригадир, – принялась рассказывать бабушка, – бидоны какие-то загружать. Прибежала я, смотрю, и, правда, поджидает уже меня машина грузовая. И, главное, с шофером мы с этим почитай по десять раз на дню встречались и ничего, а тут прямо затмение на меня какое-то нашло. Открыла я, значит, склад, а пора летняя, жаркая была, скинул он рубашонку и давай бидоны, словно пушинки в кузов кидать. А я стою, как дура, и глаз отвести не могу. Веришь ли, внучка, будто оборвалось во мне что-то, и так вдруг томно на душе сделалось, так сердце заныло сладко, так мне его схватить захотелось, да расцеловать, да прижать к себе, да затискать, до смерти затискать.
Баба Настя крепко вцепилась рукам в крышку стола, в ее глазах засияли маленькие озорные звездочки, мне стало как-то не по себе, будто ни какого-то виртуального шофера, а меня собиралась до смерти затискать баба Настя.
– А он уж тогда женатый был, – продолжила она, – аккурат в тот год ребенок у него народился. Я, конечно, сопротивлялась, скока могла, но разве устоишь? Плюхнулась я, внучка, словно головой в прорубь. Прости, Господи, меня грешницу непутевую, – перекрестилась она, – но зато я теперь знаю, какое оно, счастье-то наше бабье. Дураки они, мужики, которые все силой да грубостью норовят. Не-е-ет, к нашей сестре с чувством да с пониманием подходить надо.
Бабушка замолчала, погрузившись в свои неведомые мысли.
– И долго у вас с ним продолжалось? – прервала я молчание.
– Долго, - отозвалась бабушка, - да он и сейчас еще ухлестывать пытается, кобель бессовестный.
– И что жена до сих пор ничего не знает? – удивилась я.
– Да чё ж не знает, – пожала плечами бабушка, – разве ж шило в мешке утаишь? Помню, послали нас на прополку, а так вышло, что мы с Клавдией, с женой его, в одном звене оказались. А языки, что лопата без черенка, целый день: ля-ля-ля, ля-ля-ля. «Ой, бабы, – это Клавка-то причитать стала, – чую, – говорит, – завелась у моего стерва какая-то. Ну, ничего, дайте срок, я дознаюсь, обязательно дознаюсь, кто эта змеюка подколодная. Да я ей глаза-то повыцарапаю, да ей морду-то расквашу…» Слушаю я ее, внучка, а у самой аж в глазах темнеет. Не стерпела я, подошла, платок скинула: «Руби, – говорю, – Клавдия, чего ждать? Руби мне голову!» Она, Клавдия-то, испужалась, глаза вытаращила и пятится от меня. «Ты че, ты че, Насть, ополоумела штоль?» – спрашивает. «Это я, – говорю, – змеюка подколодная, это я – стерва бесстыжая, которая твоего мужика охомутала», - вот так, внучка. Что-то мы с тобой заболтались сегодня, – поднялась бабашка из-за стола, – пойду, чайник поставлю.
– Интересная у вас жизнь была, – усмехнулась я, – насыщенная, не знаю как насчет книжки, а «мыльную» оперу вполне снять можно.
– Я ж тебя, девка, уму-разуму научить хочу, – отозвалась с кухни баба Настя, – а ты, бессовестная, над старой бабкой насмехаться вздумала.
Крыльцо неприятно заскрипело рассохшимися досками, кто-то надрывно закашлялся и стал тщательно вытирать ноги о тряпошный половичок.
– Кого это нелегкая принесла на ночь глядя? – насторожилась бабушка, выглянув из кухни.
– Есть кто дома? – донесся из-за приоткрытой двери хриплый голос, принадлежавший смешному несуразному старикашке.
Несуразность ему придавали огромные, выше колен, серые валенки, обутые в старомодные калоши с задранными вверх носами, грязная телогрейка с замусоленными лоснящимися рукавами и шапчонка из зверя неизвестной породы со свалявшейся шерстью и потертая на швах. Лицо его было не то, чтобы морщинистым, скорее оно было помятым, словно бумажный пакет из продуктового магазина. Из-под густых бровей взирали маленькие подвижные глазки неопределенного цвета, на острых скулах серебрилась трехдневная щетина. Войдя, старикашка торжественно снял с головы шапчонку, смачно плюнул на ладонь и прилепил к сияющей лысине длинный чуб, состоящий из нескольких волосин.
– Ты посмотри, – удивилась бабушка, – легок на помине. Ты зачем приперся? – набросилась она на старика, - тебя кто звал сюда?
– Дак…, – стал нерешительно мямлить старикашка, смешно переминаясь с ноги на ногу в своих огромных валенках, – мимо шел и это,… как говорится,… на этот,… на огонек заглянул.
– А че ты в чесанки-то вырядился? – брезгливо сморщилась бабушка, – До зимы далеко еще.
– Ноги у меня, Настя, что-то зябнут шибко, – пожаловался старик, – ты б поднесла мне, что ли, вместо компресса.
– Ах ты наглец! – возмутилась бабушка, – На огонек он зашел, видите ли, да ты в полной темноте самогонку за версту учуешь. На! – плеснула бабушка в мою рюмку, – жри, ирод.
Лицо старика исказила гримаса недоумения.
– Ты че, Настюш, издеваешься? – возмутился он, – это только губы намочить.
Бабушка презрительно смерила взглядом его несуразную фигуру, молча, поставила на стол граненый стакан и в полной тишине наполнила его до краев. Старик застыл, словно легавый пес, учуявший дичь, его немигающий взгляд уперся в грани стакана, кадык от предвкушения стал медленно двигаться по худой морщинистой шее. Он постоянно облизывал губы, сглатывая слюну, которая, очевидно, вырабатывалась в нем словно в собаке Павлова. Подойдя к столу, он аккуратно, не дай Бог не разлить, взял стакан, интеллигентно оттопырив при этом мизинец, и стал медленно, сквозь зубы тянуть в себя жидкость. Тихое блаженство растекалось по его физиономии по мере опустошения стакана.
– На, закуси, – протянула бабушка огурец, когда дед поставил пустой стакан обратно на стол.
– Не-е-ет, – отказался старик, – ты че, Настя, твою самогонку-то грех закусывать, она ж словно медок сладенькая, полевыми травами пахнет.
Я глядела на него широко раскрытыми глазами, как на фокусника в цирке. То, что сейчас сделал этот человек на моих глазах, казалось мне совершенно фантастическим, совершенно непостижимым.
– Ой, – удивился дед, - наконец-то заметив меня, – эт Варька штоль? – стал близоруко щуриться он. – Дык, еще летом по деревне сопля соплей бегала, а ноне смотри, какая краля-то вымахала.
Его глазки неожиданно сверкнули, личико разгладилось, губы растянулись в похотливую улыбку, обнажив ряд коричневых прокуренных зубов. От этого взгляда мне почему-то сделалось неловко.
– Ах ты охальник, – накинулась на него бабушка, – ах, ты рожа бесстыжая. Из самого песок сыплется, а туда же: девкам глазки строить. Ты когда на себя в зеркало последний раз смотрел, чучело огородное?
– Ты че, Насть, – возмутился дед, – перед девкой-то меня позоришь?
– Ага, – кивнула бабушка, - тебя опозоришь, ты сам себя опозорил давно. Скажи лучше, зачем ты ко мне от законной жены бегал? Чего ты во мне такого особенного нашел?
Дед часто заморгал бесцветными глазками, пытаясь скрыть нечаянные слезы, пару раз шмыгнул носом, смешно поджав при этом тонкие губы.
– Любил я тебя, Настя, шибко, – произнес он дрожащим голосом, – да если бы я тебя, миленькая моя, наперед Клавки встретил, да я тебя на руках бы носил, да я б с тебя пылинки сдувал, да разве я после этого, хоть на одну бабу посмотрел бы? Да я б…
– Кобель, от кобель, ты посмотри внучка, – обернулась ко мне баба Настя, – как городит-то складно, вот такими речами они нам мозги и пудрят. А Верку Селезневу ты забыл штоль?
Старик, пристально разглядывая бабушку, замер на какое-то время в недоумении.
– Эк, вспомнила, – возмутился он, – это когда было-то, еще до службы. И потом, - изобразил дед на лице невинность, - и не было у нас с ней ничего такого, так, побаловался чуток.
– Ага, побаловался он, – произнесла бабушка, испепеляя деда презрительным взглядом, - ты ж девку на всю округу ославил, ее ж из-за твоего «баловства» и замуж никто брать не хотел. А практикантку городскую, а Зинку с весовой,- стала перечислять бабушка, - всех позабыл?
– Ты чё Насть, – удивился дед, – следила, штоль, за мной?
– Да облокотился ты, делать мне больше нечего. У тебя же язык, что твое помело, сам по деревне раззвонил. Может, еще скажешь, что и с Маруськой Ешковой у тебя тоже ничего не было?
– Вот это только не надо, – отгородился дед поднятыми вверх ладонями, – Маруська, стерва, можно сказать, сама меня соблазнила. А я-то по этому делу не стойкий, не совладал я с собой. Она меня, Настя, - произнес дед шепотом, - сексуально домогалась.
– Да иди ты, – искренне удивилась бабушка, - и где ты, подлец, слов-то таких нахватался?
– Мы, поди, тут тоже не лаптем щи хлебаем, - произнес дед слегка заплетающимся языком, гордо глянув в мою сторону. Глаза старика скрыла легкая поволока, лицо сделалось глупым, губы неприятно слюнявыми.
– Если разобраться, – продолжил он, – все бляд… извиняюсь, все неприятности из-за баб происходят. Не зря в народе говорят: «Сучка не захочет, кобелек не запрыгнет». А когда оно, вот тут.., перед глазами крутится…
Очевидно, исчерпав красноречие, старик изобразил руками в воздухе нечто, по его мнению, похожее на женский силуэт:
– Это ж никакого терпения не хватит. Вы меня тут… только не надо… мне здесь…
Речь его сделалась путаной, бессвязной, голова склонилась на бок, рот неприятно приоткрылся. Он махнул в сердцах рукой, и слегка пошатываясь, поплелся к выходу.
– На, – подняла бабушка уроненную им шапчонку, – отнеси ему, внучка, а то, не дай Бог, лысину застудит.
Маленький, замызганный автобус надрывно преодолевал бездорожье российской глубинки. Разглядывая за окном неброскую красоту увядающей осенней природы, я мысленно пыталась сопоставить нарисованный в воображении образ шофера-искусителя с реальным персонажем. «Неужели бабушка могла любить это чудище? – никак не могла поверить я. – А может быть она все же права, - зародилось в моей душе сомнение. Я невольно стала вспоминать мелочи, на которые раньше просто не обращала внимания. К примеру, мой день рождения, ведь он тогда в первый раз увидел эту «крысу» белобрысую. И стоило ей только попкой крутнуть, да глазенками стрельнуть, и все, спекся мой Олеженька. Бери и веди его куда хочешь, словно козла на поводке».
Я невольно поморщилась, представив его пьяные домогательства. «Нет, нужно честно признать, права баба Настя. Если он сейчас себе такое позволяет, так это еще «цветочки»! А вот вопрос: нужны ли мне будут такие «ягодки»?
– Приехали граждане пассажиры! – громко крикнул водитель, подруливая к перрону автовокзала
За размышлениями время в дороге пролетело незаметно, я с ужасом окинула взглядом две неподъемные сумки с деревенскими гостинцами. «Таскай их теперь, - подумала я, обреченно берясь за ручки. Однако на выходе произошло чудо: сумки лишились веса, кто-то ловко выхватил их из моих рук.
– Олег!? – растерялась я от неожиданности, – ты как узнал, что я приеду этим рейсом?
– Да я и не знал, – произнес он, – я уже второй день все рейсы встречаю.
– Ну и зря, – фыркнула я, – тебе, что больше заняться нечем? Пошел бы лучше развлекся, что ли, небось, белобрысая ждет тебя не дождется. Она же в отличие от меня на все готова, чего ты теряешься?
– Варя, – Олег пристально посмотрел мне в глаза, – что с тобой случилось? Ты, что белены объелась?
– Не твое дело! Дай сюда, – сделала я попытку забрать из его рук сумки, – и я прошу, больше не ходи за мной, не надо.
– А я буду! Слышишь, буду, буду ходить за тобой! – неожиданно закричал Олег, – потому что Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Слышишь!? Я ЛЮБЛЮ! ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!!
Мое сердце остановилось, в голову ударил жар, душа заныла сладкой приятной болью. Его лицо, утратившее четкость очертаний, неожиданно сделалось необыкновенно красивым. Я ощутила непреодолимое желание раствориться в нем, слиться с ним в нечто единое, в одно целое, которое уже не будет не мной, не им. «Нет, врет! Врет! Врет баба Настя, теперь я точно знаю, что врет. Мой не такой, как все, мой самый лучший, мой ОСОБЕННЫЙ».
Рассказ отличный. Лучший в Крымском десанте. Сначала путал автора с другим знаменитым Сорокиным, но потом разобрался.
ОтветитьУдалить