Удивительная штука – память. Детство прячется в её уголках и напоминает о себе лишь эпизодами. Они вспыхивают, как кадры из диафильма на старом проекторе, и так и стоят всю жизнь перед глазами.
Мне года четыре. С бабушкой идём на прогулку. В кармане нахожу карамельку, разворачиваю её, а фантик бросаю на асфальт. Бабушка молча поднимает бумажку, чуть крепче сжимает мою руку и тихим, но твёрдым голосом говорит: «Твой родной город – это твой дом, и в нём надо поддерживать чистоту, как умеешь». Что бы я там понимала в свои четыре, но отчётливо помню, как в тот момент меня внутри словно что-то обожгло, и тихие бабушкины слова застыли в воздухе. С тех пор я никогда и ничего не кидаю под ноги ни в своём городе, ни в чужом, куда меня забрасывают журналистские командировки.
Сейчас мне 45, и сердцу по-прежнему дорого всё, что связано с бабулей – Валентиной Кузьминичной Григоренко. Она всю жизнь проработала закройщицей в городском ателье по индивидуальному пошиву одежды. Шила потрясающе: ни одной неверной строчки или стежка. Самым ценным ювелирным украшением хрупкого на вид мастера были золотые руки.
Родная моя ба. Именно из её рассказов, а не из краеведческих книг я с самого раннего детства узнавала город, где жила ещё моя прапрабабушка Настя, родительский дом, бабушкиных друзей и ближайших соседей: караимов, болгар, крымских татар, крымчаков, греков. Они все жили дружно: обедали за одним столом в центре большого двора и никогда не запирали двери своих квартир. И дом, и душу держали нараспашку.
Когда родня устраивала семейные просмотры старых фотографий Евпатории, моё сердце начинало биться сильнее. Мне нравилось угадывать на пожелтевших снимках приметы знакомых улочек, зданий и набережной, в бабушкином детстве называвшейся Приморским бульваром.
На одном из фото бабулечка, молоденькая, сидит на скамейке рядом со старшим братом Иваном, с соседями и подружками, – в симпатичной блузке с коротким рукавом, цветастом сарафане, в белых высоких носочках и босоножках-плетёнках – по тем временам, подозреваю, модных. Все улыбаются, летнее солнце безмятежными пятнами легло на счастливые лица. На обратной стороне снимка каллиграфическим почерком выведено чернилами в три строки: «Фотографировались в гор. Евпатории… курзал… 15 июня 1941 года».
Это фото, как никакое другое, запускает каждый раз для меня персональную машину времени. Я всматриваюсь в умиротворённые лица родных и сама погружаюсь в прошлое, пытаюсь остановить мгновение или хотя бы немного продлить, пока его не раздавило колесо истории.
2.
Надо сказать, после получения школьного аттестата я готовилась стать художником-графиком. С учёбой в Киевском художественно-промышленном техникуме, правда, не сложилось. При поступлении все экзамены я сдала хорошо. В списках на вылет стояла второй. Один из преподавателей после заседания комиссии, куда я подала апелляцию, шепнул по-дружески: «Не на тій мові складала іспит*…» Я была в числе немногих, кто выбрал диктант на русском. Формально этого никто не запрещал, но… Теперь, спустя двадцать с лишним лет, понимаю: нет в жизни ничего случайного. В каждом эпизоде промысел Божий, только его надо без обид научиться распознавать.
Певучую мову я тогда воспринимала как инопланетную – много в ней забавно звучащих слов, но очень уж полюбилось щирое народное творчество. Всё потому, что пару лет спустя в родном Крыму я поступила в педагогический вуз, где самодеятельный вокальный кружок вёл чистокровный украинец. Наш курс прозвал его ласково – диджей Баян. Ручную гармонику Володимир Григорович из рук не выпускал. Казалось, она к нему приросла. Тринадцять пiсень про нещасливе кохання, файних дiвок, гарних парубкiв та про Галю, яка наполегливо кудись несе i несе воду, – i той іспит я таки склала, як треба. Тiльки вже для себе**.
А вот профессиональным художником не стала. Однако из-за неудачного киевского вояжа не бросила рисование. Полюбила этот предмет ещё в школе благодаря талантливейшему педагогу – Николаю Никитовичу Котову. Многим позже узнала, что его в учительской среде в своё время считали лучшим чертёжником Крыма. В евпаторийской школе № 2, на улице Фрунзе, много лет он преподавал изобразительное искусство. Ему одному вся наша параллель не дала прозвища – ничто «такое» к нему не прилеплялось. Может, потому, что на занятиях у Котова мы ощущали себя причастными к чему-то великому, доброму и вечному, что словами тогда не могли объяснить. Даже культуре поведения он учил ненавязчиво: царственной осанкой, уважительным отношением ко всем, олимпийским спокойствием в любых ситуациях, негромким, но строгим голосом с хрипотцой, безупречным внешним видом. Николай Никитович носил костюм серого цвета – тройку, с жилеткой, чем добавлял себе солидности. В Котове не было суеты, спешки, и вот это внутреннее равновесие в человеке завораживало, как и его профессионализм: где и что бы он ни изображал, пусть на обрывке тетрадного листа, – ни одной неверной линии, а ещё, к нашему общему удивлению, Николай Никитович умел чертить любые геометрические фигуры с идеальными формами на доске от руки, без помощи линеек и угольников.
…Был класс шестой. Прозвенел звонок. Учитель объявил, что урок окончен и надо сдать альбомы с домашними рисунками. Когда я принесла свой, Котов попросил минуту внимания. На учительском столе я заметила потрясающую чёрно-белую иллюстрацию на отдельном плотном листе размером чуть больше стандартного: молодой казак на коне подъезжает к колодцу, в котором девушка набирает воду. У красавицы коса до пояса, смущённый взгляд, традиционная украинская сорочка с вышивкой и плахта – праздничная юбка. По-детски я оценила: рисунок выполнен блестяще. Перехватив мой заинтересованный взгляд, Николай Никитович буквально огорошил: «А это я принёс тебе, Вика. Работа нашего земляка, известного художника Николая Самокиша. Попробуй сделать копию. Рисуй, сколько посчитаешь нужным. Вот тушь и перья». Сказать, что я была удивлена – ничего не сказать. Такое доверие к ребёнку!
Рисовать романтическую встречу у колодца я принялась в тот же вечер. Сразу решила: не стану копировать иллюстрацию в прямом смысле – через стекло с подсветкой, а потренирую глазомер.
Над картинкой пришлось пыхтеть не один день. Понятное на первый взгляд изображение оказалось для меня сложным в деталях и пропорциях. Особенно «дрессировке» не поддавалась лошадь. В оригинале она смотрелась вполне гармонично, а у моей подкашивались ноги, утяжелялся круп, да и морда оставляла желать лучшего.
Не помню, как долго билась над копированием шедевра, сколько туши и бумаги извела… С шероховатостями, как теперь понимаю, работу Котов принял, высказав очень ценные замечания. Тогда мой учитель одержал педагогическую победу: рисовать я люблю до сих пор.
3.
Синенькая книжица – повесть Бориса Балтера «До свидания, мальчики», выпущенная в 2000 году издательством «Крымский Афон», уж очень напоминала мне детскую. В ней детским было всё: формат размером с ладошку, впечатление от романтической истории, случившейся в моём родном городе, наивность несостоявшейся художницы… Директор «Афона» Геннадий Васильев и предложил мне подумать над её художественным оформлением.
В этом издательстве в сложные девяностые я получала небольшие, но кормившие меня заказы – готовила рисунки для детского журнала с краеведческой тематикой. Платили за них немного, но я, узнав к тому времени, что такое полугодичный отпуск без содержания, радовалась любому вознаграждению за труд и, как только услышала, что повесть о довоенной Евпатории, погрузилась в чтение с головой.
На каждой странице «До свидания, мальчики» я искала то, что мне самой знакомо в родном городе. Воображала, что рядом с героями – Сашкой Кригером, Витей Аникиным, Володей Беловым и Инкой – в любой момент могла оказаться и моя бабушка Валя, которой летом 1941-го исполнилось 26, и мама, учившаяся в той же школе, что и Балтер, только позже. Словом, маленькая книжка стала продолжением бабушкиных рассказов о Евпатории, в которой к своим 26 годам я уже сознательно любила всё: родную старенькую улочку с неимоверно узким тротуаром; кинотеатр «Якорь» 1912 года постройки с величественным фасадом – в глазницах барельефов на нём местные воробьи до сих пор вьют себе гнёзда; каждый камень на разбитой вдрызг набережной, курзал с пушкинским уголком, золотые пляжи, вкуснейшие караимские чебуреки, а ещё цветочные запахи, какими в памяти Балтера пропитывалась Евпатория весной… Так было и в моём детстве: ароматы сирени, акации, чайных роз, левкоев, душистого табака считались приметой нашего города вплоть до начала восьмидесятых. Город тогда называли не иначе как цветущим. Пёстрые клумбы радовали глаз на каждом углу, и от этого Евпатория в курортный сезон становилась совершенно праздничной. Сегодня она такая лишь отчасти.
«…все эти годы, – признался Балтер в повести, – я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живёт в моём сердце и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь ни изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности… Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родился и живёшь, так же, как нельзя безразлично относиться к любимой женщине и к тем, кто пулю, предназначенную тебе, перехватил своим сердцем».
В который раз перечитывая эти строки, я искренне радуюсь, что сама не оставила родной город, не уехала отсюда «на большую землю», хотя такая возможность представлялась не однажды. Именно потому, что люблю несуетливую, медлительную во всём Евпаторию так же горячо, как любила её моя бабушка, прожившая здесь всю жизнь; как мой учитель рисования; как Борис Балтер, посвятивший городу юности удивительную по своей душевной чистоте повесть.
Я не боюсь видеть Евпаторию другой. Она, безусловно, меняет своё лицо. Это неизбежно. Время стирает с лица земли целые цивилизации… Но то лучшее, что имел в себе именно мой город – многонациональный и потому до сих пор пёстрый, как потрясающий летний букет, не даёт мне оставаться равнодушной и к малой родине, и к судьбе страны, в которой я родилась и продолжаю жить. Подпишусь под словами Балтера и скажу уже от своего имени: «Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязана ему, городу моей юности, самому лучшему из городов».
Вместо послесловия
Из динамиков автомобиля, пролетающего мимо трамвайной остановки, выстукивает отбойным молотком «Зацепила меня…» – крайне легкомысленная песенка. Интересно, подозревает ли поющий из каждого утюга комик, насколько трагичны бездумно повторяемые им слова? Тот, кому в детстве не сделали прививки любовью истинной – сердечной, душевной, так и будет всю жизнь довольствоваться суррогатом, даже не представляя, чем его раз и навсегда обделили. Он пронесётся, как то самое авто, на огромной скорости мимо всего настоящего. Согласитесь, намного горше видеть облезлыми не оболочки, а души; не стены, а атмосферу дома, в котором ты живёшь.
Только из этих трёх уроков я вынесла для себя главное: всё нужно делать с любовью, потому что она – стержень человеческой жизни, без которого всё разваливается. И не слова, а поступки учат любви. Ко всему. Любви к городу, где ты вырос, к близким людям, к выбранной профессии и к тому, чем приходится заниматься помимо работы.
прекрасный рассказ. Спасибо Виктория.
ОтветитьУдалить