Людмила Матросова
Белые хризантемы
...И всё-таки я решилась написать об этом. Сказала ей: напиши сама. На что она отреагировала резко: «Чтобы мой сын прочитал это и решил, что его мама… э-э-э… падшая женщина?!»
Вот так всегда. Как жили при домострое, так и живём. Ничто не изменилось со времён Катерины Петровны Кабановой. Любвеобильного мужчину, меняющего пристрастия с непредсказуемой частотой, красиво назовут казановой или ловеласом. А женщину, единожды позволившую своим чувствам одержать верх над обыденностью, непременно запишут в... Ой. И не надо мне тут говорить про физиологию. Ну конечно же, женщина должна жить так, чтоб на смертном одре гордо произнести: "Груди моей касался лишь аккордеон!"... А девушки, как ни странно, тоже хотят причинить кому-то добро и счастье.
Ирена – сестра моей близкой подруги Насти. Настолько близкой, что последняя является моей крестной матерью, хотя младше меня на год.
Так вот, с Иреной я не виделась со дня свадьбы моей подруги Насти. Тридцать с лишним лет. Но год назад нас соединили всесильные соцсети. Мы стали переписываться, созваниваться и, благодарение Ватсапу Всемогущему, часами разговаривать. Преимущественно по ночам. Муж уезжал в город на работу, а я оставалась одна в большом деревенском доме. Надо ли говорить, что в такие ночи мне не спалось. Вокруг лес. Темнота, тишина, соседей поблизости нет. За окном подвывает ветер. Пёс хаски по кличке Хантер, вольготно проживающий на нашей веранде и имеющий свой личный диван – не в счёт. Он не охранник.
Я садилась возле печи, подкидывала туда дрова, завороженно смотрела на огонь и была рада поздним звонкам от Ирены.
Она – натура творческая, Боженькой поцелованная. По первому образованию художник-график, Ирена не только великолепно рисует, но ещё мастерит потрясающих кукол. Живых, гротескных, характерных. Это вполне узнаваемые, утрированные персонажи из нашей жизни. Их даже куклами-то назвать сложно. Нет в них никакой слащавости и умильности. Одна сплошная правда жизни, бьющая наотмашь. Если Ирена отдаёт своих кукол на выставку, они оттуда практически не возвращаются: их тут же раскупают. А второе её образование – тифло-сурдо... и какой-то там ещё педагог. Работает в школе для особенных детей, приобщает их к миру прекрасного. Рисует, лепит с ними. Вместе они изготавливают потрясающие панно для украшения рекреаций той самой школы. «Сегодня по дороге на работу набрала ягод рябины. Неандертальцев по истории проходим. Будем делать украшения древнего человека, ягоды, как бусы, нанизывать».
Да, забыла сказать, она живёт в Таллине. Там-то, собственно, всё это и произошло, в конце восьмидесятых годов...
Почему мы с ней об этом заговорили? Я, сидя возле растапливаемой печки на даче. Она в своей Эстонии. В час ночи. Разговор по Ватсапу. Под треск поленьев и всполохи огня.
Перед этим выяснилось, что она пережила онкологическую операцию и готовится к следующей. Много лет назад была замужем за эстонцем по имени Мартин. Родила от него прекрасного сына, который окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию и служит в одной из церквей таллинской епархии. Давным-давно разошлась с Мартином. Сейчас живёт с Игорем. Ну, как живёт… Как сестра с братом.
В разгар их с Игорем любовного романа приехала к ней моя крестная мать Настя, сестра её родная, и поглядев на нагло счастливые лица, сурово произнесла: "В блуде живёте. Не расписаны, не венчаны".
И всё. Как отрубило. Поскольку Игорь желания расписаться и обвенчаться так и не проявил, стали жить-поживать как добрые соседи, в квартире Ирены. Им обоим так удобней. У них теплые дружеские отношения. Опять же, оба не одиноки, поддерживают друг друга. Когда Ирена тяжело заболела и перенесла операцию, Игорь выхаживал её, как мама родная: кормил с ложечки, купал. Буквально на руках носил. Не каждый близкий человек на такое способен.
А мама Насти и Ирены живет во Франции. Но та история заслуживает отдельного рассказа.
– И давно у тебя эта болезнь, ну, как её… онкология? – спрашиваю я.
– Давно. С юности. Однажды я поздно возвращалась домой, и в подворотне столкнулась с каким-то сумасшедшим. Он ни с того, ни с сего, со всей силой ударил меня в грудь. На месте удара появилось уплотнение, потом опухоль.
– Возможно, это стало спусковым механизмом. Тем не менее, когда заболеваешь, сразу следует понять, кого нужно простить. Простить и отпустить, – тоном знающего человека произнесла я.
До этого у нас с ней уже были долгие доверительные беседы по телефону. Ирена многое рассказала мне о своей жизни. Никуда не делась, например, её обида на отца.
– Он был моряком дальнего плавания, ходил в загранки и неплохо зарабатывал по тем временам. Но, сходя на берег, очень любил приложиться к бутылке. Устав от его пьяных похождений, мама попросту его выгнала. Он оскорбился, ушёл и больше нам не помогал. Мама одна растила нас с сестрой. Мы были очень ограничены в средствах. И вот перед школьным выпускным мои одноклассники и классный руководитель приняли решение изготовить для каждого из нас одинаковые памятные серебряные колечки с номером школы, класса и инициалами. Денег на это у нас с мамой не было, и я решилась обратиться за помощью к отцу. Я никогда ничего у него прежде не просила. Думала, пойдет мне навстречу. А он только развел руками и сказал, что у него все деньги на вкладе под проценты и он ничего снять не может. Придя домой после этого разговора, я очень сильно рыдала...
Отца Ирены уже давно нет в живых.
– Прости его, если сможешь, – посоветовала я. – ...А почему ты разошлась с Мартином?
Если бы она сразу поведала мне о том, о чем я всё время порываюсь рассказать, этот вопрос и вовсе не прозвучал бы. Не было любви. Она не любила Мартина. И он это чувствовал. Не мог не чувствовать.
В 1987 году Ирене исполнилось 20 лет. Эта девочка выглядела, как русско-эстонский вариант Одри Хэпберн. Миниатюрная шатенка с большими глазами, длинными ресницами, хорошеньким ротиком и обаятельной улыбкой. Она тогда училась в Художественном институте Таллина. "Молодым человеком я к тому времени ещё не обзавелась. Но была абсолютно уверена в собственной неотразимости. Вот абсолютно! Крутила молодыми людьми и мужчинами, как хотела. Многие пытались за мной ухаживать, но безрезультатно".
Увлекся ею и один довольно молодой преподаватель института, где она училась. Этот художник, Дмитрий, был обладателем мастерской на большом чердаке одного из старинных зданий города. Он довольно демократично общался со студентами, иногда приглашал их к себе в мастерскую отметить окончание сессии, например.
Ирена была на особом положении. Могла приходить в его берлогу когда угодно. Особых поползновений со стороны преподавателя не было. Девушка не питала к нему никаких чувств, и он это понимал.
И вот в один из дождливых осенних вечеров Ирена, прогуливаясь по улочкам старого города, решила забежать в мастерскую, чтобы выпить чашечку чая и согреться. Она привычно толкнула тяжёлую дверь, которая никогда не закрывалась.
Почти у порога, спиной к Ирене, стоял незнакомый молодой человек. Видимо, он собирался уже уходить. На нем был светлый пиджак из теплой ворсистой ткани. Никто из её знакомых так не одевался в это время года.
– Я помню каждую деталь того вечера, все подробности. Они крутятся в моей голове, как замедленное кино, уже много лет подряд... Я вошла в мастерскую, и он оглянулся. Мы встретились глазами и застыли на несколько мгновений. Стояли и молчали. И ведь помню, что в прихожей было полутемно. Но в то самое первое мгновение, когда он повернулся ко мне, всё словно озарилось ярким серебристым светом. Как вспышка, удар молнии... В памяти, как на кинопленке, отпечатался его удивленный взгляд. Я помню каждую посеребренную ресницу над миндалевидными темными глазами, его губы, пытающиеся что-то растерянно произнести… Дмитрию, хозяину мастерской, мой визит пришелся явно не по вкусу. Он поморщился, но делать нечего. Мы сидели за столом, Калман смотрел на меня, не отрываясь, и нечаянно опрокинул чашку чая на скатерть...
Он был венгерским журналистом. С группой коллег они совершали тур по, тогда ещё, Советскому союзу. Им предстояло написать репортаж о культурной жизни советской молодежи. Таллин был в числе нескольких крупных городов, которые им надлежало посетить.
…Преподаватель Ирены был очень заинтересован в знакомстве с Калманом, так как хотел провести свою персональную выставку в Будапеште. Но по глазам журналиста он понял, что тот больше заинтересовался Иреной, нежели его персональной выставкой.
– Всё произошло само собой. Чаепитие затянулось, как и долгое молчание. Калман не знал русского, а я очень плохо говорила по-английски. Дмитрий с неохотой выполнял роль переводчика. Но мы в этом особо не нуждались. Нам был понятен язык взглядов и жестов. И, наконец, не выдержав затянувшейся паузы, я поднялась из-за стола, взяла Калмана за руку, вывела из мастерской и потащила гулять в Старый город. Мы бродили по узким мощеным улочкам, потеряв счет времени, целовались в подворотнях старинных зданий. Я что-то ему рассказывала, он слушал, мало что понимал, а потом мы снова целовались. Он проводил меня до дома и растаял в темноте... Я места себе не находила. Встретимся ли ещё? Увидимся ли? Сама я не стала бы его разыскивать. Если захочет – найдет.
Ирена закашлялась и, немного помолчав, продолжила: «На следующий день в моей квартир раздался телефонный звонок. Звонил очень недовольный Дмитрий. Он процедил сквозь зубы, что Калман трясет его, как грушу, постоянно повторяет мое имя и просит пригласить меня в мастерскую на вечернюю встречу со студентами по поводу разбора новых работ. Ну вот, стало быть, приглашает. Пригласил, скрепя сердце.
Когда я вошла в помещение, там уже яблоку негде было упасть. На мольбертах и просто вдоль стен были выставлены студенческие работы. Народ толпился и переходил от одного холста к другому, по мере того как Дмитрий высказывал свое мнение о каждом из них. Я не слышала, что именно он говорил. Приткнулась на краешек стула позади всех. Нашла Калмана глазами. Он тут же оглянулся и, увидев меня, расцвел. Так мы с ним и переглядывались, время тянулось мучительно долго.
Наконец Калман не выдержал и стал подавать мне знаки, которые можно было расшифровать так: "Давай я скажу Дмитрию, чтобы все ушли, а мы с тобой здесь остались". Я согласно кивнула головой.
Мы неотрывно смотрели друг на друга. Закончился «разбор полётов», все расслабились, загалдели. Калман подошёл к Дмитрию, заговорил с ним. Видно было, что хозяину неприятен этот разговор. Но маячившая на горизонте персональная выставка в Будапеште всё перевесила. И вскоре мы остались в мастерской совершенно одни».
Ирена переслала мне по интернету фотографию.
– Вот, посмотри. Это мы в гостинице «Виру». Я сфотографировала Калмана.
Представляю, как им было весело вдвоем. С Иреной не соскучишься. Снимок запечатлел весьма привлекательного длинноволосого молодого человека с фотоаппаратом в руке. Его обнаженный торс, в пределах видимости, покрывали загадочные рисунки. Их-то он и пытался заснять.
– Это ты его так разрисовала?
– Я. А кто же еще, – со смехом ответила она. – Никогда и ни с кем, во всей моей последующей жизни, мне не было так хорошо и легко. Ощущение абсолютного счастья, какого-то необыкновенного слияния душ и тел, не покидало меня в эти дни. Впрочем, это длилось недолго. Согласно программе пребывания в СССР, венгерские журналисты должны были переместиться из Таллина в Ленинград – следующий и последний город тура.
«Я поехала вслед за Калманом. В Ленинграде мы встретились у моей подруги Марины. Остаться у неё мы не могли – мама, ребёнок. У Марины был бойфренд Лёша, широкая душа. Он сразу все понял, отдал ключи от своей квартиры, и до последнего дня, около недели, скитался по друзьям. Лёша работал в Русском музее, оформлял выставки. Нормальный такой, богемный художник. Квартира у него была на улице Достоевского, однушка, но примечательная – с эркером и громадной кухней, где весьма комфортно чувствовал себя огромный старинный сундук, на котором оставались ночевать припозднившиеся гости.
Особенно ярко, в мельчайших деталях, запомнился последний вечер в Питере. Не говорю Ленинград, потому что отвыкла от этого названия. В тот последний вечер в гости к Лёше зашёл его друг, не помню имени. Лёша демонстрировал гостям невиданную чистоту спирта, который гнал из сахара, что продавался по талонам, поджигая это дьявольское зелье тут же, на кухонном столе. Ну, и дегустировали здесь же, а как иначе… Дым коромыслом, и каждый о своём говорит, как водится. Только мы с Калманом мыкались, как неприкаянные, чувствуя себя чужими на этом празднике жизни. Лёшин друг, глядя на все наши страдания, высказывал своё возмущение тем, что Калману нужно возвращаться в Венгрию, и всё порывался позвонить в венгерское посольство с требованием продлить пребывание журналистов в СССР. Хватал телефон и обращал угрозы в пространство: "Люди вы или кто?! Я вас спрашиваю, вы люди?!"... Мы же ловили его руки, вырывали из них трубку телефона и уговаривали отложить политически незрелую акцию звонка венгерским дипломатам, аргументируя тем, что ничего, мол, всё обойдется... Пьяный Лёша нежно обнимал Калмана, затягивал хриплым голосом "Затопи ты мне баньку по-белому"..., и забывшись, называл его Имре.
Бедный Калман, сидя на обшарпанной табуретке, скорбно и молча провожал глазами мои метания по квартире, иногда вырывался из кухонной Гоморры и шептал мне в коридоре: "Я люблю тебя. Я так тебя люблю".
А за окном притаился промозглый октябрь. На улицах невидимые бабушки продавали белые хризантемы, остро пахнущие землёй. На уличных лотках светилась, как китайские фонарики, ярко-оранжевая хурма. Где-то рядом работала булочная: томительно пахло тёплым хлебом и почему-то горячим шоколадом. Запах шоколада и кладбищенских хризантем – это шлейф той истории, и он будет вечно преследовать меня на улицах Питера…»
Она снова замолчала. А я совершенно отчетливо увидела проплывающее мимо облачко сигаретного дыма. И почувствовала запах сигарет. Хотя в доме у нас нет курящих.
– Ты куришь? – спросила я.
– Да, когда в карты проиграюсь, – чуть хрипло ответила она шуткой из известного анекдота. – Только что прикурила от зажженной свечи.
– Надо бросать, – тоном старшего товарища произнесла я.
– Надо. Но зачем же я буду лишать себя этого удовольствия?
«Так вот. Дальше… Калмана с бандой журналюг мотали по разным культурным и значимым историческим местам Питера и его пригородов. Ездили они и на Пискарёвское мемориальное кладбище. Вернулся Калман оттуда потрясённый, плакал мне в колени и что-то кому-то горестно рассказывал на венгерском о том, что увидел.
А в Эрмитаж и Русский музей не попал. Он мало где побывал, почти всё время провёл со мной. И Марине, чтобы компенсировать пробел в кругозоре Калмана, пришлось расстаться с роскошными альбомами «Эрмитаж» и «Русский музей».
…Когда мы всей компанией припёрлись на Витебский вокзал провожать Калмана, туда подъехал автобус "Интурист" с развесёлыми венгерскими журналистами. Их напоследок завезли в варьете, так что в поезд грузили уже тёпленькими. Заметив нас, они начали радостно галдеть на своем варварском языке и вгонять Калмана в краску: им страшно любопытно было увидеть ту, за ради которой их друг и соратник скрывался от коллектива всю неделю.
А у меня земля уходила из-под ног. В глазах все расплывалось. Вокзал казался тёмным-тёмным. Тускло очерченные жёсткие фермы потолочных конструкций нависали над головами. И фонари, как пятна рыбьего жира, едва заметно светились в темноте. Почему-то так запомнилось. Одна чернота перед глазами».
Горький шоколад
«Он позвонил через два дня после своего отъезда. Депрессия только начала на меня наваливаться. Я даже не успела еще переосмыслить происшедшее. Сразу по приезде в Будапешт он побежал к своему другу Кристиану, сыну дипломатов, прекрасно владеющему русским языком. Посадил его возле телефона в качестве переводчика, чтобы нормально со мной поговорить.
Он знал, что мне требовалась операция. Сказал, что договорится с очень хорошим врачом, профессором. Что я приеду к нему в Венгрию и меня там прооперируют. А потом останусь жить у него. Да, он женат и у него двое детей. Но он подаст на развод. И пусть меня это не беспокоит, так как всё разрешится лучшим для нас образом.
Когда он был здесь, я намеренно не спрашивала его о личной жизни. Не хотела, чтобы грубая сермяжная правда отравила эти несколько счастливых дней. Предполагала, догадывалась, но гнала прочь эти мысли.
Калман был старше меня на 14 лет. К своим тридцати четырем годам он стал сложившимся журналистом, профессионалом. Работал в одном из крупнейших венгерских периодических изданий с труднопроизносимым названием – Непсашаб…Непсабаш… Ну, действительно трудно выговорить. Занимался экономическими обзорами, вел страницу, посвященную автомобилестроению. Параллельно писал для журналов, освещающих культурную жизнь страны. Был таким востребованным многостаночником.
Я приехала. Меня действительно прооперировали в одной из лучших венгерских клиник, что было для меня спасением. В конце восьмидесятых наша медицина оставляла желать лучшего. А благодаря лечению, организованному для меня Калманом, я на долгие годы забыла о своем недуге.
А дальше начался ад. Калман со своей семьей жил в одноэтажном доме. Когда появилась я, он затеял строительство второго этажа, рассудив так: его жена и дети будут жить на первом этаже, а мы с ним – на втором. А пока идет стройка, нужно потерпеть.
Его жена Эва оказалась на редкость терпеливой особой. Она как-то очень покорно выслушала известие о том, что они разводятся. И довольно сдержанно восприняла мое появление в их доме. Уйти куда-то с детьми у нее, видимо, не было возможности. Она очень любила Калмана. А дети обожали папу. И он разрывался между мной и семьей. И я понимала, что это тупик.
…Ну, значит, прожила я в Будапеште примерно с месяц. Изредка, когда накапливалось недопонимание, встречались втроём – или с Кристианом, или с Яношем. Про Кристиана я уже упоминала, а вот Янош – это человек совсем другой породы. Если Кристиан был холеным барином, с красивым бархатным голосом, с вальяжными манерами, ленивыми и плавными, то Янош представлял из себя маленького такого плюгавенького человечка, с вечно виноватым взглядом, часто помаргивающим, и с постоянно извиняющимся выражением лица. Эдакий домовой, плохо справляющийся со своими обязанностями. Помню, меня поразило его рукопожатие – мягкая бескостная лапка, детская ладонь…
Мы приехали к нему домой поздно вечером, часам к одиннадцати. Его дом выходил окнами в парк, прямо в ночь, в тёмные деревья. Ничего не видно. В квартире кавардак. Накануне от него ушла жена. Пахло прокисшем супом.
Янош встретил нас с растерянным лицом и извиняющейся слабой улыбкой. Провёл на кухню, расчистил стол. Калман был мрачен, я готовилась к решающему разговору. К тому времени я уже поняла, что нужно "делать ноги", что ничего хорошего для меня из этой любви не получится. Слишком сильно он любил и свою семью, и меня. Из этого ацкого сочетания ничего, кроме болезненных судорог, родиться не сможет.
Мы сели, помолчали. Потом я начала говорить. Говорила долго, наверное. Янош тихо шелестел на заднем фоне синхронным переводом. Я говорила и говорила, я рассказывала, почему у нас нет и не может быть будущего, призывала его посмотреть на эту ситуацию трезвыми глазами, глазами его детей лет через пять-шесть. По мере того, как до Калмана доходил смысл этого монолога, он всё более мрачнел. Затем начал говорить сам.
Когда ему было лет шесть, их с матерью бросил отец. Мать его – учитель венгерского языка и литературы. Работы в Будапеште не было, они бедствовали. Кто-то посоветовал им уехать в провинцию, мол, там, в деревне, легче будет прокормиться. Они уехали в какую-то глухомань на границе с Румынией, там жили их дальние родственники. Мамане могла найти место по специальности, зарабатывала подённой работой – мыла полы, сидела в няньках, полола чей-то огород. Снимали не комнату и даже не угол – койку, на которой спали валетом.
Калмана записали в школу, но на занятия он ходил редко, часто болел, и учёбе мешало постоянное ноющее чувство голода. У него был рахит. Так они промучились года два-три, пока кто-то не сказал маме, что парня нужно увозить, иначе пропадёт. Тут, к счастью, знакомые подыскали ей работу в Будапеште, и Калман с матерью собрались обратно. На прощальный ужин пригласили друзей, родственников. Сидели, строили планы на будущее. Кто-то из взрослых спросил маленького Калмана, кем он станет, когда вырастет. И он ответил: "Когда я стану взрослым, у меня будет свой дом, своя машина, семья, я объеду весь свет и меня будет знать вся страна". Взрослые дяди и тёти смеялись, глядя на рахитичного, вечно голодного ребенка.
Они с матерью вернулись в Будапешт. Мало-помалу жизнь налаживалась. Калман пошёл в школу, быстро наверстал упущенное, учился хорошо, но тут начала болеть мама. И с шестнадцати лет Калман во время каждых каникул стал работать в соляных копях, где заработал жуткую аллергию на соль. Закончил школу, поступил в университет на филфак. Быстро понял, что учителем денежек не заработаешь, и, параллельно с филфаком, стал заниматься на журфаке, из-за чего проучился на два года дольше.
Все это он рассказывал тихим спокойным голосом. Но под конец сорвался и буквально выкрикнул: «Я так гордился собой, тем, что сумел добиться в жизни. Получается, что это все зря? Все это не имело смысла?! Если тебя не будет в моей жизни, зачем мне всё это?!»...
Признаться, я была поражена. Даже я, сопливая двадцатилетняя девчонка, понимала, что жизнь, семью, детей нельзя ставить на одну чашу весов, а на другую – любовь, пусть даже такую, как наша.
Я вернулась в Таллин. Его жена писала мне трогательные письма. Она благодарила меня за то, что после знакомства со мной Калман совершенно перестал обращать внимание на других женщин. Как мило!
Он пытался поговорить с моей мамой, но она была категорически против наших отношений. Как только выдавалось свободное время, он садился на мотоцикл и мчался ко мне, через все границы и расстояния. Мама не пускала его в квартиру. Мы часами сидели на лестничных ступеньках. Порою оба плакали, обнявшись. От безысходности.
Долго так не могло продолжаться. В один прекрасный день всё закончилось.
Потом из письма Эвы я узнала, что Калман попал в автомобильную аварию. У него были множественные переломы. Через год он поправился, но у него начались неприятности на работе. Что-то даже случилось с его психикой, какие-то отклонения».
– А ты? Как ты жила потом, без него?
– Жила?! Ты знаешь, что бывает с деревом, когда в него ударяет молния?.. Прошло, наверное, пятнадцать лет, и я попросила знакомую журналистку-международницу найти мне его координаты. Она раздобыла для меня адрес его электронной почты. Я написал ему немного о себе и своей жизни и спросила, как у него дела. Долго не было ответа. А потом я получила от него коротенькое и странное письмо. Мне подумалось, что это ответ психически ненормального человека.
– И что он написал?
– Всего два предложения: «Не надо испытывать Небеса. Они – совсем не то, что мы о них думаем».
– По-моему, это очень мудрый ответ…
Прекрасный рассказ! Спасибо автору!
ОтветитьУдалитьСпасибо, Антонина! Ничего не придумано, это сама жизнь. А мне надо было это изобразить - добавить запахов, звуков, красок.
ОтветитьУдалить
ОтветитьУдалитьОтличный рассказ!
Спасибо большое за рассказ. Заставляет задуматься. Как бывает сложно правильному человеку оказаться перед выбором. Тут можно сказать, что любовь - это иллюзия. Калман поддался провокации, которую спровоцировала Ирена своим появлением у Дмитрия и вызвала у него реакцию. Сработала химия. Они просто позволили себе быть самими собой, окунулись в эту химию и она ими владела. А жизнь диктует свои условия. Раньше люди были более искренними. Сейчас бы оба задумались о последствиях для обоих. Но зато есть что вспомнить. И получился такой замечательный поучительный рассказ.
ОтветитьУдалить