Наталья ЛУНЕВА
Светлой памяти подруги,
Наталии Андреевны Францкевич
Она сначала писала текст ручкой, а потом переносила его в компьютер. То есть поступала не так, как все.
— Не могу я по-другому, как-то неудобно, — говорила она.
Вот так: всем удобно, а ей неудобно.
Она вообще все делала не как все: носила тюбетейки,
висячие клипсы, длинные многоярусные цыганские юбки, сшитые вручную.
— Цыганский клёш, — уточняла она.
Тюбетейку она надевала и к джинсовому платью, невесть как
попавшему в ее гардероб.
— Это красиво, — говорила она, имея в виду, конечно,
тюбетейку.
Цыганских юбок у нее было несколько. Как-то она показала
мне способ их кроя. Юбка состоит из нескольких ярусов, каждый следующий в два
раза шире предыдущего, поэтому изделие получается гораздо объемнее кроя
«солнце-клёш» и очень красиво волнуется при ходьбе. Но почему ее обязательно
нужно шить руками? Что в этом ручном шитье особенного? Ничего, кроме того,
чтобы иметь возможность сказать при случае, что вот, мол, это сшито вручную.
— Ну и что? — сердилась я. — Машинкой — крепче и
надежнее.
Но вручную — это не как у всех, это по-особенному, это
выделяет ее из всех остальных, кто попросту, без затей, строчит юбки на
машинке. Да и вообще не цыганские, а обыкновенные юбочки выше колен. Однажды по
ее просьбе я сшила ей такую. Короткое ей шло, ноги у нее были стройные. С
ногами ей повезло, это точно. Однажды ее первый муж — тогда еще жених — зашел
за ней, чтобы пойти с ней в кино. Встретила его в длинной цыганской юбке, она
дома часто ее надевала.
— Мне нужно переодеться, подожди, — попросила она.
И вышла через пару минут в короткой юбке, несказанно его
этим удивив.
— Ты как будто разделась, — объяснил он свое удивление.
Он тоже был непростой.
Вообще она многих часто удивляла. Тюбетейками, вышитыми
шелком и бисером, неуместными в нашем северном краю даже летом. Юбками,
путающимися в ногах при посадке в транспорт. Она любила все яркое,
декоративное. По ее заказу я сшила ей несколько нарядов. Платье штапельное
красное, в белый горошек, отделанное белым шитьем, сарафан из сатина с крупным
рисунком зелеными яблоками и шелковое цветастое платье с воланами по вырезу
горловины и подолу. Тот самый кавалер, который удивился, увидев ее в короткой
юбке, став мужем, сделал замечание, что «подруга шьет тебе такие легкомысленные
платья», чем ее обидел: подруга шьет из того материала и такого фасона, которые
выбирает она! Не по моде, не так, как у всех, а как ей нравится!
Вот это главное — не как у всех! Она и от Павлово-Посадского
платка, который предлагал купить ей муж, отказалась. Он, конечно, очень
красивый, и многие бы приняли с радостью такой подарок. Вот именно — многие! А
разве нельзя освежить темное платье другим ярким пятном? И стала набрасывать на
плечи простую штапельную косынку с розами.
— Это она манерничает, — сказала наша сослуживица.
Что мне нравилось в ее нарядах, так это серьги.
Среднеазиатские, тяжелые, многоярусные, даже не серьги, а клипсы. Уши она не
прокалывала принципиально. Серьги колыхались в такт с колебаниями подола ее
юбки, чуть слышно позванивали и примиряли юбку с тюбетейкой, внося гармонию в
облик.
— Поедем со мной на выставку «Любимая Индия», — позвала
она меня однажды. — Я была там, приметила одну вещь, хочу купить. Тебе тоже
понравится.
— Ну да, как же, понравится! - Небось, что-то яркое и
экзотическое, что и надеть невозможно, — подумала я.
И поехала. И купила платье для юга себе и дочери, и
подруге. И две хлопковые кофточки. И серьги дочери. И серьги себе. И еще бы
что-нибудь купила, если бы деньги не кончились.
Она, кроме платья и серег, купила себе еще и юбку,
лоскутную, очень грубо сшитую, с торчащими из швов нитками, хотя сама идея юбки
была замечательная: она состояла как из простых лоскутов, так и кусочков
кружевной ткани, и ткани в мелкое плиссе, и кусочков узких воланов, вшитых
кое-где в швы, соединяющие лоскутки.
— Это ты кому купила? — с удивлением спросила я, смутно
подозревая, что ее дочка это не наденет.
— Себе! Правда, красивая? — Она так радовалась, что у
меня язык не повернулся сказать, что тебе, подруга, уж за семьдесят, разве
можно это надеть?
Она, словно прочитав моли мысли, сказала неуверенно:
— Может, не по возрасту …
— Дома можешь надевать, — обнадежила я ее.
Давно, на рождение сына, знакомая их семьи, известная
балерина (мраморный памятник на могиле в Комарово — впоследствии любила
уточнять она) подарила лоскутное детское одеяльце, собственноручно сшитое.
Естественно — вручную. Это как бы особенность особенных людей, решила я. А что
тут такого? Неудобно, долго, зато не как у всех.
Правда, когда подросла дочка и понадобилось готовить
костюмы для выступлений, ей пришлось сесть за машинку.
— Ну, вот и правильно, — думала я. - Как у всех, зато
быстро.
Ну, дочка, это вообще особая статья. Младшенькая в семье,
любимица. Когда их разводили с мужем, ни он, ни судья даже не догадывались о
наличии этой самой дочки в зачаточном состоянии. А зачем им знать то, что может
затянуть процедуру развода. Или вообще не разведут, чтобы не лишать еще не
появившуюся на свет девочку ее отца.
Ну, уж нет! Разве может быть отцом мужчина, решивший
наказать тещу, ее престарелую маму, ценой собственного здоровья вы'ходившую ее
в первый год Ленинградской блокады, ее мамочку, вырастившую и выучившую ее
после ранней смерти мужа, ее отца. Наказать за то, что не привела внука вовремя
с прогулки. И никакие слова о долго не приезжавшем трамвае не остановили его, и
побил он старушку палкой со вбитыми в неё гвоздями, изорвав на ней плащ -
болонью.
Изорванный плащ говорил о том, что палка такая в момент
возвращения бабушки с внуком в доме была.
— Но ведь раньше этой палки в доме не было, — уточняла я.
— А и не было, — ответила она. - Он ее смастерил, когда
увидел, что бабушка с внуком задерживаются с прогулки, и решил «принять меры».
Да, так и спросил, мол, какие будем принимать меры? Она
не поняла, какие меры и зачем их надо принимать? А затем, чтоб неповадно было
нарушать установленные им порядки. Сказано, ребенок в двадцать один час должен
лежать в постели. Почему его до сих пор дома нет? Непорядок!
Он, действительно, оказался непростым. Перед
празднованием своего юбилея велел продать или убрать из комнаты старинное
пианино, иначе приглашенные на юбилей гости не поместятся за столом, стулья не
влезают. Пианино перетащили в коридор.
— Зато он интересный человек, — отвечала она на
высказанное мной возмущение.
В конце концов, и она поняла, что всякая интересность
имеет свои пределы, и развелась с ним, отказавшись от алиментов на сына. Родившуюся
через несколько месяцев дочку, ту самую девочку, дремавшую в околоплодных водах
в животе ее матери, пока та разводилась с этим «интересным» мужем, девочку эту
он впоследствии признал своей, и вписан в свидетельство о рождении как отец. И
даже принимал участие в воспитании в немногочисленные посещения, шлепая кроху
по животику, когда та писалась.
— Надо, чтобы она поняла, что писаться нельзя. Она должна
это понять и быстрее научиться проситься писать. Иначе это непорядок!
В это время институт, в котором мы работали, построил
жилой дом в научном городке на территории своей опытной станции на окраине
Павловска, где она и получила квартиру. Ну, так далеко её бывший ездить не
стал, и девочка спокойно продолжала писаться и была здорова и счастлива.
— Хорошо, что ты тоже получила здесь квартиру, теперь мы
будем с тобой дружить, — сказала она, сидя на моей кухне.
«Ну, не знаю, уж очень мы разные…» — подумала я.
Ей не нравился любимый мной Высоцкий — слишком громкий и
хриплый. Она считала, что Достоевский был неправ, говоря, что «красота спасет
мир».
— Не красота, а отношение к красоте, — говорила она.
— Так он это и имел виду — отношение к красоте! —
волновалась я.
— Ну, он же так не сказал, он сказал — красота! Значит —
красота! — парировала она.
Ей было нужно, чтобы все было ясно и четко, четко
сказано, четко названо, подтекста она не понимала, особенно, если дело касалось
шуток.
— Да у тебя просто «второй программы» нет — сказала я ей,
имея в виду чувство юмора, когда она с удивлением смотрела на коллег,
хохотавших над чьей-то шуткой.
— Вторая программа есть, — ответила она, — но я телевизор
вообще не смотрю.
Она не знала имен известных артистов и режиссеров, но
любила историю и прекрасно знала Ленинград, ставший впоследствии Петербургом.
Ей ничего не стоило рассказать, где находится любое место и как туда доехать.
Она любила пешие прогулки по городу и часто приглашала с собой. Мы повадились
гулять по Павловску и Пушкину, она показывала интересные дворы и такие уголки,
о которых я и не догадывалась.
Тропу, по которой мы гуляли в окрестностях опытной
станции, она называла «фотоплощадкой» и регулярно собирала в мусорный пакет,
взятый с собой, пластиковые бутылки и пачки от сигарет, брошенные чьей-то
равнодушной рукой в траву. Я таких людей, как она, не встречала.
Она много фотографировала и, хотя я нещадно критиковала
ее фотографии, только тихо улыбалась и продолжала снимать окружающую природу и
город, нарушая правила кадрирования и законы освещения. У меня осталось много
ее фотографий, подаренных к разным праздникам, с теплыми пожеланиями,
написанными на обороте. Тогда я их не особенно ценила, засовывала между книгами
на полках. Теперь же, находя их, долго рассматриваю, узнаю места съемки,
прикидываю, почему ей понравилось это место, читаю пожелания на обороте
фотографии. И думаю, что она была очень внимательна, никогда не забывала
поздравить не только меня, но и членов моей семьи, всегда находила какие-то
маленькие подарочки для них.
Она вообще, как сказал ее второй муж, замечательный
ученый и хороший человек, была кроткая. Была добрая и принимала людей такими,
как они есть. Или не принимала, но без крика и скандала. У нее был свой мир,
очень добрый. Ее книжка стихов, рукописная, так и называется — «Мой мир». В ней
очень теплые и светлые стихи, написанные теплым и светлым человеком.
Перечитываю, и душа трепещет — ведь с этим человеком я не только была знакома,
мы с ней дружили! Растили детей, собирались шумными семейными компаниями, пели
песни и читали стихи, чаевничали вдвоем, беседовали, доверяя душевную боль.
Врачей она не любила и в поликлинику не ходила.
— Я не могу сидеть в очереди к врачу, мне это трудно,—
говорила она.
— Ну, конечно, ты особенная, — думала я тогда. А теперь
ругаю себя за то, что не уговорила, не заставила пойти вовремя к врачу.
Когда она была совсем больна, я в одно из посещений
меняла ей рубашку и смотрела на ее исхудавшее тельце, гладила волосы на ее
голове, как будто ставшей маленькой, и с ужасом понимала, что это моя подруга,
настоящая, особенная подруга, ставшая частью моей жизни — и она уходит. Не
только от меня, от всех, от этого мира, но мне было больно и обидно, что она от
меня уходит...
Один из её рассказов назывался «Хрупкость жизни». О том,
как все ненадежно, хрупко в этом мире, и сама человеческая жизнь и отношения
между людьми. И надо ценить то, что тебе дано. И я понимаю, что мне был дан
судьбой большой подарок — иметь такую подругу, особенную, не похожую на других.
И я понимаю, что несмотря ни на что, у нас было много общего. Мне ее очень не
хватает, но у меня есть возможность прочесть ее стихи, рассмотреть ее
фотографии, прочесть ее книги, письма и почувствовать ее рядом. За что я и
благодарна судьбе.
Комментариев нет:
Отправить комментарий