ПРОЗА ПЕТЕРБУРГСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ. Светлана Размыслович

Она

Она вставала каждое утро раньше всех в доме. Раньше зари, раньше дня, раньше забот и волнений.

Потому что у неё была одна забота - протереть пыль и вымыть полы во всём доме до его пробуждения. Это уже после - включить увлажнитель воздуха в его кабинете и в столовой, отгладить выстиранную вчера рубашку, приготовить полноценный для него приём пищи, постелить чистую скатерть и причудливо завернуть накрахмаленные салфетки, так как нравится именно ему. А сначала и прежде всего – пыль. Избавиться от всех её возможных проявлений и даже самих попыток зарождения частичек её в воздухе, которым ему предстоит дышать после пробуждения.

Потому что у него была страшная аллергия на пыль. А он был её  единственным объектом обожания и источником волнения.     
         Она поняла это с тех самых пор, как только начала понимать само значение этого слова, когда внутри только-только начали образовываться самые первые волнообразные движения чувства, непонятного ещё, но превосходящего весь мир своей силой, разносимого с током крови ли, с биением сердца ли - в самые дальние, потаённые, уголки всего её естества. Для чего даётся человеку такое волнение, она никогда не задумывалась, для чего же оно дано ей, она знала точно, как своё имя - чтобы служить ему, источнику этого волнения.
       Он писал романы о любви. Он творил, и творчество это было свято для него, потому что он был писателем. Именно этот труд – писательский – захватил его мгновенно как раз накануне его двадцатипятилетия, чтобы никогда не отпустить. За ночь, одну лишь короткую летнюю ночь, какие бывают только в июне, он сочинил рассказ, сразу возвысивший его в глазах всех тех, кому он его прочёл следующим же утром. Родители и друзья, и друзья друзей – все без исключения расхваливали его рассказ, хотя, спроси каждого из них в отдельности, они бы признались, что не поняли из него некоторых слов и многих поворотов сюжета, не говоря уже о заключительной его части, бывшей особенно возвышенной.

       Именно в тот день он сразу понял, что его предназначение пришло к нему как озарение – он может и должен - как умеет, а умеет он непревзойдённо - нести всему миру свет любви. В каждом романе любовь у него была разной: то она уезжала за любимым в заброшенный край, чтобы там поселиться на веки вечные и радоваться близости двух любящих сердец, то она совершала самоотверженные поступки ради любимого, сражаясь с непреодолимыми обстоятельствами, а то и вовсе в решающей смертельной схватке заслоняла любимого собой, жертвуя своей жизнью. Но она никогда не погибала, потому что иначе смысл романа сводился бы к смерти, а должен был сводиться только к любви.

      Он так умело передавал все любовные переживания на страницах своих романов, что его обожали все женщины. О, их было великое множество, и все они видели его идеалом своих мечтаний о счастье и любви – понимающим, умеющим красиво говорить и ухаживать, галантным кавалером во всех ситуациях. Они тянулись к нему, как мотыльки на вечерний свет, долго горевший на веранде. Тогда над столом образовывался двойственный круг: один – от самого света небольшого, грушевидной формы светильника, только синего цвета, другой – от роя ночных бабочек, толпящихся в освещённом этим светом пространстве. Он явственно слышал, как все они рассказывали ему о своих чувствах.

       Единственное, что омрачало его существование – это частые приступы аллергии. На пыль. Из-за этого коварного не недуга, а скорее – недомогания - он вынужден был отказываться и от походов в гости, и от вечерних прогулок по освещенным проспектам, и от дружбы с собаками, и уж тем более – кошками. Все его обожатели знали об аллергии и старались всяческими мерами ослабить влияние пыли на его талант. Постепенно он так свыкся со своим маленьким недостатком, что просто стал считать его своей слабостью, а может быть – своей особенностью, даже больше – своей невероятной удачей. Ведь на любое неудобное для его таланта предложение спасительным ответом была ему всегда фраза – «Ну что вы, у меня же аллергия».

       Поднимался он аккурат к обеду, завтракал, и, уходя в свой кабинет, садился творить. Для его творчества в доме была отведена самая светлая комната на втором этаже, в которой располагалось всё лучшее из немногих приобретений – строгий кожаный диван, хотя и видавший виды, но бывший скорее не модным ренессансом, а стильным перфомансом, кресло-качалка для отдыха и философских размышлений (в котором замечательно было задремать на часок), и самое дорогое для него во всех смыслах имущество – дубовый итальянский письменный стол. Точный век производства он не помнил (что-то очень уж далеко стоящее), но зато мог рассказать кому угодно историю его приобретения.

       Когда он стал уже достаточно известен в узких кругах, и его таланту необходимо было развиваться дальше и выше, он решил, что для написания достойных романов необходим достойный письменный стол. Отправился в центральный мебельный магазин, надев свой лучший костюм, по пути ловя на себе восхищенные женские взгляды и завистливые мужские. Как оказалось, достойного его таланту стола в обыкновенные магазины ещё никогда не завозили. Ему предлагали рассмотреть и тот вариант, и этот, но он, едва скрывая раздражение и всякий раз произнося свою излюбленную фразу: «У меня же аллергия», с измученным лицом и слезящимися глазами спешно удалился.

      Выйдя на свежий воздух, с удивлением обнаружив улучшение состояния, пересёк улицу и на другой стороне, в витрине, увидел тот самый стол, который ему подходил. Необыкновенно-блестящий, причудливо-изогнутый, тёмно-коричневый с отливом старины, он манил одним своим почтением к таланту того, кто обопрётся на его древесину.

     Переведя взор со стола на название салона-магазина, он замер: «Антиквариат». Глаза невольно вернулись к глянцевости стола, на которой пока стоял только ценник… невообразимый ценник, беспардонный и безжалостный. Не успев ещё окончательно расстроиться несбыточностью своей мечты, он вдруг почувствовал на себе взгляд.

     Она смотрела на него не так, как смотрели раньше другие женщины – страстно, томно и умильно. Она смотрела – доверчиво. И было в этой доверчивости что-то, что не позволяло усомниться в том, что она знает о нём всё. Это вызвало прилив глупого страха и он, пробубнив скороговоркой свою излюбленную спасительную фразу, развернулся и быстрым шагом отправился домой, удручённый и этим взглядом, но ещё более – невозможностью приобретения достойного письменного стола.

      Вечером следующего дня настойчивый шум возле ворот заставил его выглянуть в окно. Невероятных размеров фургон разворачивался так, чтобы удобно было заезжать в эти самые ворота, а рядом махала руками, умело руководя передвижениями фургона, вчерашняя девушка с доверчивым взглядом.

     Запахнув изысканный домашний халат, он спустился вниз и вышел на улицу, раздражённый тем, что вынужден оторваться от нового романа о любви.

- Я читала Ваши книги, - сходу начала она, - я знаю, что Вам понравился тот письменный стол, я продала свою долю в бабушкиной комнате, вот сейчас его выгрузят и Вы покажите, пожалуйста, куда его нести.

       Она так доверчиво и спокойно произнесла всё это одним предложением, что он просто показал рукой по направлению входной двери: «Туда».

      - Мне теперь жить негде, можно я буду жить у Вас и помогать по дому? – ещё более спокойно произнесла она, и он, будучи человеком воспитанным и галантным, ответил что-то типа «Мм-да», подумав про себя, что у него аллергия и на этот раз это обстоятельство не помогло.

      Она знала о нём всё уже давно, с первого прочитанного у подруги романа о любви, написанного им. Волнение, охватившее её уже тогда, теперь уравновешивалось спокойствием в голосе с этакой доверчивой уверенностью – это он. Человек, пишущий о любви, понимающий любовь как и она, не может не быть её призванием.

      Ничто не должно было отвлекать его от процесса творчества - создания романов. И уж тем более его проклятая аллергия. Он писал о любви. Она старалась, как могла – убиралась, готовила, хвалила, успокаивала, уходила в свою комнату, чтобы не мешать. Она всегда знала час и минуту, в которую нужно подойти и выслушать, она знала паузы, в которые нужно помолчать, она знала, как ему помочь в минуты аллергических приступов и на какое время нужно затеряться среди прочих вещей. Она знала, что он любит на завтрак и обед, какой температуры подать ему любимый чай, какого оттенка бледности становится его лицо при усталости, и как оно розовеет при температуре. Она устраивала его во всём.

     Он писал романы о любви, и его знал уже весь городок.

     Но однажды, точно прошла уже вся жизнь, её не стало. Она так и ушла, как жила - тихо, в своей комнате на первом этаже, никому не мешая, успев вымыть полы, протереть пыль и приготовить ему на завтрак блинчики с творогом.

Он не заметил её отсутствия сразу – настолько  был увлечён жаркими страницы развязки нового любовного романа, где одна взбалмошная девчонка – сетра жены господина М. – увлеклась братом этого самого господина, который на самом деле больше жизни любил жену брата, и вот-вот готов был признаться в своих чувствах. Только к вечеру, когда в положенный час она не появилась в дверях с чашком ароматного имбирного чая, он задумался. Собственно, на раздумья времени было мало, тем более, что встречались глазами они крайне редко.  Его пугала её та откровенная доверчивость во взгляде, которая с момента первой встречи только похорошела, расцвела и округлилась. Непривычное отсутствие ужина тоже несколько озадачило его, но не слишком, потому что на кухне оставался ещё достаточный запас бутербродов и пирожков с капустой и рисом.

      Он обнаружил её лежащей - ещё будто спящей в своей кровати - только поздним вечером, потому лишь только, что как-то неуверенно подрагивали её любимые часы с кукушкой, которые она заводила каждый вечер, чтобы завода хватило на следующие сутки. От этого мерного подрагивания создавалось ощущение беззвучного плача всего дома.

    Её похоронили в полдень следующего же дня - тихо, никому не мешая, выбрав ровно два часа из его плотного творческого графика. 

     На третий день он спустился в кухню сам, проснувшись раньше обычного, потому что нестерпимо захотел есть. Глаза слезились, дышалось тяжело.

     Он провёл пальцем по слою пыли на старом пианино. Она приобрела его давным-давно, по случаю, у какой-то дальней родственницы, которой совершенно необходимо было избавиться от старого громоздкого инструмента. Кажется, она великолепно играла. Но он писал романы о любви, и её страстная тяга к музыке  не трогала его сердца.

     Часы с кукушкой остановились ещё вчера вечером, жалобно прокуковав одиннадцать раз. Имбирь куда-то запропастился, бутерброды и пирожки кончились. Творить не хотелось. Глаза слезились ещё сильнее, ослеплённые не то ярким утренним светом, не то величием пустоты.

     «Любовь умерла» - очень медленно и отчётливо выводил он на пыльной крышке пианино.  Он плакал.

     Затем он поднялся в свой кабинет, резкими движениями собрал все рукописи в коробку из-под пятитомника любовных романов прошлого века и вынес в мусорный контейнер, стоящий во дворе. Не успокоившись на этом, он плеснул туда какой-то странно-пахнущей жидкости из шкафика рядом с кухонной мойкой, неумело чиркнул спичкой раз-другой, и, получив, наконец, необходимую толику пламени, швырнул её туда же. Костёр  разгорался долго и неохотно, оставляя время на то, чтобы он передумал. Но он уже шёл в свой кабинет.

     Новая тетрадь ещё пахла типографской краской и ослепляла белизной своих страниц.

     «Она» - уверенно вывел он заголовок…

 

Enable GingerCannot connect to Ginger Check your internet connection
or reload the browserDisable in this text fieldEditEdit in GingerEdit in Ginger×Enable GingerCannot connect to Ginger Check your internet connection
or reload the browserDisable in this text fieldEditEdit in GingerEdit in Ginger×Enable GingerCannot connect to Ginger Check your internet connection
or reload the browserDisable in this text fieldEditEdit in GingerEdit in Ginger×