Я сейчас примерно в том возрасте, в каком была моя мама, когда случилась эта история. Мне было лет двадцать, и я болталась в холодном океане отчаяния между ощущением своей гениальности и комплексом неполноценности. Читала Стивена Кинга и Кастанеду, писала всякую напыщенную ерунду, слушала классику, мечтала о магнитофоне и похудеть. Мне мешали жить пять кило лишнего веса. Тогда это казалось адским приговором судьбы.
Современной музыки для меня не существовало. Я полагала, что это признак утонченной натуры. Сейчас я думаю, что это был симптом отрицательной социализации. У меня даже не было глуповатой, скверно накрашенной подруги, которая тащилась бы по Ирине Аллегровой. То есть никаких точек отсчета. Это было очень сингулярно и даже слегка солипсично.
В итоге я слушала пластинки с музыкой барокко. Соседка сверху била в пол и кричала: «Будешь такое слушать – умрешь!!!» Черт возьми, она была права. Трудно чувствовать себя живой под сенью органных фуг Баха.
Вместо того чтобы солидно ездить на барахолку за белым дутым пальто или польской косметикой, я таскалась в магазин пластинок «Мелодия», выискивая на полках сборник «Бранденбургских концертов».
Мама била тревогу. Будущее дочки под угрозой. Мир моей мамы, живой, упругий мир – перпетуум мобиле из пациентов, происков начальства, татарской родни, очередей, блата, дефицитных продуктов, поездок в Чехословакию и летом на Иссык-Куль, кирпича для дачи, недельного супа, больных ног, проклятых книжек моего папочки и снова блата-блата-блата, этот здоровый мир, где все колесики были сцеплены, в котором все крутилось и вертелось по принципу «ты мне, я тебе», в котором у всех подруг были удачные дочки – красивые, модные, с крепкими профессиями и перспективными женихами, этот самый мир-колобок был бесконечно чужд моей выморочной сингулярности. «Доченька, ты у меня на большого любителя», – со вздохом говаривала бедная моя мама, наблюдая за тем, как я рисую тушью каляки-маляки и развешиваю их по стенам, или пишу другие каляки-маляки в спецтетрадке, или, поправляя очки, читаю толстые книжки, или перебираю свои пластинки (четыре варианта записи «Времен года» Вивальди).
Она старалась. Ее мир-колобок не раз и не два на полном ходу въезжал в мой, похожий на застывшую черно-белую лужу Эшера. Были крики, слезы, тупое отчаяние, упреки, потом гомеостаз восстанавливался. Филологичка – черт с ним, хотя бы диссертацию напишет, все эти доценты-кандидаты вон какие деньжищи получают. В очках – ладно, линзы можно купить. Толстая – куда деваться, семейная традиция. Книжки любит – во всем папочка виноват со своей проклятой библиотекой. Каляки-маляки вписать в колобок было труднее всего, хорошо, пусть будет такое хобби, хотя бы не наркота. Про курение мама не знала (или отказывалась знать). Да и вообще многого не знала, к счастью. По всем пунктам, кстати, позднее вышел облом. И в науку и я не пошла, и очки всю жизнь на носу. Гомеостаз окончательно устаканился только после того, как нашелся тот самый большой любитель: появление зятя и внуков внушило маме ложную мысль, что ее дочь не такая уж идиотка.
А теперь история. Она была последним на моей памяти вторжением колобка в лужу. Последней попыткой моей мамы найти точку соприкосновения, создать наш с ней общий мир, красивый, как навозный шар (привет Виктору Олеговичу).
Как-то вечером она пришла с работы в приподнятом настроении, с лицом таинственным и радостным. В руках у нее была пластинка.
– Кызым! А я тебе подарок купила! Шла мимо «Мелодии», а там такая толпа собралась, очередь аж на улице. Стала узнавать, говорят, дефицит выбросили. Столько молодежи! Все хватают, ну я встала в очередь, купила – ты же музыку любишь? Вот!
И она вручила мне пластинку, украшенную незнакомой и крайне неприятной физиономией. Вячеслав Малежик. Кто это, на хрен, такой?! Зачем это? Моя лужа взбаламутилась и пошла пузырями. Пошлость, пошлость, пошлость! Тут Иоганн Себастьян, тут Вольфганг Амадей, а тут какие-то малежики. Господи, ты это видишь? И как тебе такое?
А потом я посмотрела ей в глаза. В них было столько надежды. Угодила, да? Угадала? Не зря катался колобок по унавоженной жизни, не зря вся эта пахота с утра до вечера, зубами вырванная квартира, приличная еда и одежда? Да? Да? Я тебя понимаю? Я могу сделать тебе подарок?!
И я сказала: «Спасибо, мамочка», и поцеловала, и включила проигрыватель «Вегу» и поставила эту морду, и мы прослушали хиты автора вместе, и высказали вполне положительное о них мнение.
Потом уже, дальше по жизни, я много думала о том, что умение дарить подарки – это талант. Я им обладаю в зачаточной форме. Даришь ведь из себя, из своей лужи, из своего понимания человека. А вдруг ты ему условного малежика впариваешь, и он сквозь зубы говорит тебе «спасибо», а сам думает: о, пошлость, пошлость… В итоге я подарки делаю редко (и плохо). А вот принимаю охотно и с удовольствием.
…У елки лежало много пакетов и пакетиков, почти все – мне. И мои дорогие спрашивали меня: «Нравится? Угадали? Угодили?» А потом – новогоднее веселье, салаты, пробежки по ютубу и… винтажный Малежик со своей «Провинциалкой». Моим нравится. Слушают и подпевают. Кстати, и вообще – неплохо.
Потом я тихонько иду в коридор и смотрю в зеркало. Я вижу свою маму. Ей было тогда столько же, сколько сейчас мне, у меня ее фигура, интонации, черты лица, болезни, страхи. В ее (моих) руках – что-то круглое, то ли шар, то ли круг с дырочкой посередине. Все возвращается на круги своя.
Уроборос с усталым вздохом вгрызается в свой хвост. Гомеостаз восстановлен. Колобок упал в лузу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий