(Окончание. Начало в январском номере ЛП1)
4
Однажды глубокой ночью тишину нарушил резкий звонок. От страха Байгельды похолодел. К нему ведь не только ночью, посередь дня никто не заходил. Ой, не ко добру! Может, воры за попугаем его пришли? Сердце лихорадочно заколотилось. И Какаду, видно, почувствовал что-то неладное. Выбрался из железной клетки и, подлетев, уселся хозяину на плечо. Когда звонок, разрывая ночную тишь, затренькал в третий раз, перепуганному хозяину ничего не осталось, как отворить дверь. Он при этом шептал какие-то обрывки молитвенных слов и вспоминал имя всемогущего Спасителя. Руки задрожали, ноги подкашивались. А на пороге возник... о, Аллах!... его старый друг - пройдоха Ерик. И по обыкновению сразу накинулся бурно обнимать да целовать Байгельды, и эта его манера тотчас растопила оледеневшую было от страха душу и развеяла недавнюю опасность.
4
Однажды глубокой ночью тишину нарушил резкий звонок. От страха Байгельды похолодел. К нему ведь не только ночью, посередь дня никто не заходил. Ой, не ко добру! Может, воры за попугаем его пришли? Сердце лихорадочно заколотилось. И Какаду, видно, почувствовал что-то неладное. Выбрался из железной клетки и, подлетев, уселся хозяину на плечо. Когда звонок, разрывая ночную тишь, затренькал в третий раз, перепуганному хозяину ничего не осталось, как отворить дверь. Он при этом шептал какие-то обрывки молитвенных слов и вспоминал имя всемогущего Спасителя. Руки задрожали, ноги подкашивались. А на пороге возник... о, Аллах!... его старый друг - пройдоха Ерик. И по обыкновению сразу накинулся бурно обнимать да целовать Байгельды, и эта его манера тотчас растопила оледеневшую было от страха душу и развеяла недавнюю опасность.
- Ой, какие черти тебя принесли?!
- Баеке, прошу тебя, прости. Ты ведь великодушен. Сжалься! Быть начальником - собачья доля. Поверь! Каждый твой шаг, каждое твое слово на счету, под контролем. А главное - нет времени, чтобы верных друзей проведать. Нет, Баеке, не надо быть начальником. Не дай Бог! Только последнему врагу пожелай стать начальником.
Однако, Байгельды это сразу заметил, как Ерик округлился, похорошел, стал гладким и импозантным. Видно, в начальниках все-таки не худо ему было. Хотелось было спросить: «А отчего у тебя рот до ушей и щеки лоснятся?», - однако вовремя прикусил язык и пригласил ночного гостя к столу.
- Эх, Баеке, если бы знал, как я мечтаю посидеть с тобой да поговорить по душам. Но... друг мой сердешный... времени нет. Нет, хоть лопни!
Ерик, безумолку тараторя, присел к столу, но тут его взгляд упал на взъерошенного попугая, и с этого мгновения мысли его потекли по другому руслу.
- Ой, мой славный падишах! Генерал мой! Повелитель! Да буду я
тебе жертвой! Ну, как?... Оклемался? Выздоровел? Избавился от тоски-
печали? Тьфу, тьфу, выглядишь великолепно!
Какаду ни словом не обмолвился. Более того, с презрением отвернулся.
Но Ерика это ничуть не смутило. Сделал вид, будто ничего и не заметил. Повернулся теперь лицом к Байгельды и продолжил тараторить:
- Вот важный разговор, Баеке... Очень даже важный! Сегодня позвонил мне помощник Самого большого человека. Надеюсь, ты по телевидению заметил: Самый большой человек сейчас находится за рубежом. Вот! И заметь: даже будучи за рубежом, поинтересовался здоровьем попугая.
Долго копившееся раздражение Байгельды, вдруг лопнуло.
- Эй, милейший, уймись! Попугай в, конце-концов, мой, понял?! Мой! А ты кто такой, чтобы торговать им налево-направо?
Ерик тотчас рванулся было обнять и расцеловать рассердившегося друга, однако, заметив, как сурово сдвинулись у того брови, стушевался. Но напустил на себя строгий официальный вид.
- И что хочешь этим сказать?
- А то, что попугай принадлежит мне. Знать не знаю ни твоего Самого большого человека, ни Самого малого!
- Осторожней, Баеке. По-дружески предупреждаю: в отношении Самого большого человека шутки неуместны.
- А я и не шучу!
- Одумайся, Баеке. От таких разговоров можно и головы лишиться.
- Лишиться моей головы - не такая уж и беда!
Ерик важно вскинул голову, со значением строго уставился на упрямого друга, помолчал немного, потом вдруг разом сменил тональность разговора:
- Ну, ладно, не ерепенься. Уйми свой гнев. Главное, чтобы попугай скорее выздоровел.
- А это уж мое дело. Я ни в чьих благодеяниях не нуждаюсь.
Попираться с упрямцем Ерик посчитал ниже своего достоинства. Молча направился к двери.
- Баеке, а я все-таки окажу тебе достойную услугу. Вот увидишь! Дай срок - разделаюсь со всякими делами и тебе помогу. По-крупному помогу!
- Ладно. Спасибо за намерение.
Ерик деланно рассмеялся.
- Ох, Баеке, как был упрямцем, таким и остался. Строптив, как необъезженный конь. Вот потому-то, видно, я тебя и люблю... Ладно, Бог с тобой. Главное: будь здоров и не кашляй, мой храбрый, безоглядный лев, мой тигр бесстрашный... - Ерик обернулся, обнял друга на прощание, чмокнул его в щетинистую щеку и рванул дверь. - Не теряй рассудка. Будь! Я еще позвоню...
Байгельды понял, что вокруг его попугая замышляются недобрые дела. Казалось, ему был ясен и скрытый намек пройдохи-друга о достойной услуге. Было противно даже думать об его посулах. Ему стало очевидно, что его красивая мечта о тихой, благополучной жизни с попугаем в заброшенной даче за городом - явная глупость, пустая сказка, родившаяся в голове праздного мечтателя. Кто ему позволит такую роскошь? Нежели его балаболка-друг Ерик, аким города, свора слуг Самого большого человека оставят его в покое? Да ни за что! Отберут попугая, а самого Байгельды отправят туда, откуда и возврата не будет. Да просто-напросто запрут в каталажку и все дела. Не таким пообломали рога. Что им стоит найти управу на какого-то бесправного пьянчужку, если и дерзких, самонадеянных, осторожных смельчаков вышибить из седла им раз плюнуть? Хотят - запросто найдут дома наркотики; хотят - напичкают таким зельем, что маму родную не вспомнишь или мигом откинешь копыта... А что если податься в Австралию на краю света, на историческую родину Какаду? Вот была бы для его попугая радость! Разве может быть большого желания хоть у человека, хоть у птицы, чем вернуться в родные края? Обдумав все преимущества эмиграции в Австралию, Байгельды малость успокоился. Да что там успокоился - прямо-таки повеселел. А что? В конце концов, и в Австралии люди живут. И, сказывают, совсем не худо. А здесь кому он нужен? Что его держит? Жена и дети за два года ни разу о нем и не вспомнили. Да и он, признаться, не искал их. Ну, а в разных близких и дальних родственниках он и вовсе давно разочаровался. Вполне возможно, некоторые полагают, что он давным-давно умер.
В мечтах его унесло далеко-далеко, в неведомую Австралию, в непроходимые леса, к берегам полноводных рек и озер, где он благодушествовал-гулял, громко распевая казахские песни. В своих сладких грезах он горести не знал. И уснул, наконец, блаженным сном.
5
Наконец, позвонил человек от Такежана, которого звали Саят. Он сообщил приятную весть. Такежан получил кассету с записью попугайских откровений, остался доволен и поручил Саяту любой ценой уберечь Какаду и раздобыть все необходимые средства для его спасения. Намерение срочно эмигрировать в Австралию Саят горячо поддержал. Он прекрасно сознавал, что у Самого большого человека дли-и-инные руки, спастись можно только на другом континенте, и потому необходимо в первую очередь скорее назвать нужную для переезда сумму. Байгельды пробормотал что-то о продаже квартиры, но Саят посчитал такой вариант слишком долгим и сложным и предложил не тратить времени на пустые хлопоты.
Байгельды воспрял духом. Все складывалось, как нельзя лучше, и, казалось, до вожделенной цели рукой подать. Но одно всерьез огорчало: непомерное пристрастие Какаду к зеленому змию. Если хозяин, упрямясь, не наливал вовремя в блюдце огненной воды, Какаду начинал всячески подлизываться к нему, сладко-сладко ворковать вокруг, садиться на голову, говорить нежные слова и лапками гладить ему макушку и лоб. Понимал, стервец, что коготками можно невзначай поранить хозяина, поэтому старался касаться лишь мягкой подушечкой между когтями. А когда и эта маленькая хитрость не помогала, он наловчился плакать, да так жалобно, неутешно, что у Байгельды сжималось сердце. О, господи, есть ли на свете люди, которые не слышали ни разу плачет попугай? Если есть, то это счастливцы. Нет ничего на свете печальнее, горестнее, заунывнее, чем плач попугая. Сердце Байгельды камнем сжималось в груди, на глаза невольно наворачивались слезы и тело его ссыхало от тоски и жалости.
- Ай, Какаду! Родной мой, милый, душа моя! - шептал он, сострадая любимцу. - Но я же для тебя делаю все, что могу. Я готов отвезти тебя в Австралию. Понимаешь, в Ав-стра-ли-ю! К твоим лесам, озерам, рекам, к собратьям и соплеменникам. Ну, что ты на меня обижаешься? Что же я еще могу?
Ттт-рра-ли-я, трра-лия-я, - передразнивал его Какаду и тут же
срывался на отчаянный вопль: - Ар-рра-ак! Ааа-ррра-ак!...
- Ну, что ты мою душу рвешь, мой верный друг, моя единственная радость? Ведь ради тебя я решительно расстался с моей тридцатилетней спутницей - водкой! Для тебя это что, малая жертва?! Как ты не понимаешь? Ради того, чтобы ты перестал пить, я готов сам стать попугаем. Хочешь?! Буду есть сухофрукты, клевать зернышки, обитать в клетке. И так мы с тобой, как родные братья. Мы же оба собрались в Австралию, на твою родину. И если я буду вместе с тобой порхать в непроходимых чащах, купаться в прозрачных озерцах и петь твои песни, то не означает ли это, что я сам превратился в такого же, как ты, попугая? Для нас с тобой этот вояж - великая цель. Это, милый, счастье, о котором не смел мечтать даже никто ни из царства пернатых, ни из человеческого рода. Так что, душа моя, певун и вещун мой, дружок неразлучный, прошу, умоляю: береги себя, избавься от этой заразы, отрекись от проклятого зелья. Давай улетим на гигантской железной птице, поднимемся в небесную высь, расправим свои крылья, покинем этот город, который принес нам столько горестей и бед... Давай избавимся раз и навсегда и от моего пустоболта-друга, и от городского акима, и от Самого-самого...
Попугай терпеливо и равнодушно выслушал длинную назидательную речь хозяина, но, еле дождавшись ее конца, упрямо повторил:
- Ар-рра-ак!...
Байгельды становилось дурно от этого слова. Пьянчужка-попугай его достал. С болью и укоризной он долго смотрел на неисправимого алкоголика и тяжело вздохнул. Он не помнил, вырывался ли из его груди такой стон, когда умер его отец, скончалась мать или года два назад ушла из дома жена, уводя с собой детей... ей-ей, не помнит, скорей всего, и не вздыхал так. А не помнит потому, что тогда и трезвым не бывал. И потому он понимал, что его горячая мольба, его надрывный плач не доходят сейчас до затуманенного сознания вконец спившегося попугая. Потому он и выслушал хозяина так равнодушно. Байгельды знакомо такое состояние, когда хоть колом чеши по голове, а на уме только одно – арак, арак. Ничего не поделаешь: ты заложник, раб горькой отравы.
Да, сладу отныне с Какаду не было. Раньше он пил только днем, ночью хозяина не допекал своим назойливым требованием. Теперь же и ночью покоя не давал, надрывался:
- Ар-рра-ак! Ар-рра-ак!
Поначалу Байгельды, думая о спокойном сне, молча наливал попугаю ложку водки и снова валился в постель, но с каждым разом подливать приходилось все чаще и чаще. Попугаю вообще не нравилось, что хозяин спит. Ему хотелось, чтобы он сидел неотступно рядом и все время подливал в блюдце из заветной бутылки. Наглость попугая раздражала Байгельды. Он так рассвирепел, что перестал обращать внимания на его вопли, крики, плач, ругательства, мольбу, затыкал уши ваткой и, укрыв голову одеялом, погружался в сон до утра. Ну, и что из этого получилось? Утром, когда Байгельды вошел в ванную, к нему, крадучись, подлетел Какаду, уселся на голову и яростно вонзил острые коготки ему в лоб. О, это была страшная месть! Тот, кто в жизни не испытал острие коготков разгневанной птицы, может считать, что не изведал никаких мук. Вот где настоящая кара! По сравнению с ней разные там пытки, вроде как удар плеткой или прутьями, вколачивание иголок под ногти, заламывание рук, болезненные уколы, испытание раскаленным железом, усаживание на гвозди, обливание ледяной водой и прочие страсти-мордасти, - чепуха, забава, пустяк. Терзаемый неистовыми когтями попугая, ошалев от боли и надрывного вопля «Ар-рра-ак! Ар-рра-ак!», Байгельды, прося пощады, смиренно пробормотал:
- Сейчас, сейчас налью, Какаду-жан. Сколько хочешь, налью. Всю бутылку отдам. А мало будет - еще принесу... мигом сбегаю.
Вот что значит попасться в немилость оскорбленной птицы! Вот она мука-мученическая! Вырвавшись из-под когтей взбешенного Какаду, побелевший от страха Байгельды побежал-потрусил послушно в укромный уголочек, где припрятал початую бутылку, и в испуге сам не заметил, как плеснул в блюдце аж три ложки. И пока успокоившийся Какаду занялся похмельем, Байгельды под краном смывал кровь со лба, разглядывая с ужасом глубокие раны. От обиды слезы полились из его глаз и затряслись плечи. Как дальше жить? Что же еще придумать? Как найти управу на неисправимого алкаша? И тут позвонил неожиданно тот самый посланец, который занес ему однажды затосковавшего попугая. Что-то долго балабонил, сообщил, что Самый большой человек вернулся из-за границы и, едва выйдя на работу, поинтересовался состоянием попугая.
- Какаду остро нуждается в лечении, - холодно ответил Байгельды, чтобы только избавится от него.
- Где?
- В Австралии! Кажется, у него птичий грипп.
Назвав Австралию, Байгельды надеялся легко отделаться. Хоть Какаду и нанес совершенно незаслуженно глубокие раны, однако ему было по-прежнему жаль расставаться с любимцем. В трезвые минуты Байгельды нередко вспоминал всемогущего и милосердного Создателя, испытывал вину за свои отнюдь не малые прегрешения и даже нечто похожее на покаяние. Ведь надо честно признаться, что пристрастил Какаду к пьянству именно он, за что его Творец и наказал. Естественно, Байгельды обязан страдать за свои грехи. Справедливость такой судьбы он про себя глубоко сознавал. Но резкий ответ, судя по всему, не обескуражил собеседника. Немного подумав, он деловито спросил:
- Сколько нужно на поездку в Австралию?
- Сто тысяч! – сказал от фонаря Байгельды, чтобы отвадить посланца.
- К какому сроку нужна сумма?
Байгельды от неожиданности оробел.
- Ну... как вам сказать... в любой, думаю, день...
- Я доложу об этом Самому большому человеку, - сказал посланец и положил трубку.
Неужели могут такую сумму вручить ему в ближайшие дни? А вдруг Самому большому человеку захочется с ним поговорить с глазу на глаз? Пригласит и скажет: «Какие еще сто тысяч?! Отправьте-ка этого наглеца в тюрьму. Ишь, что захотел!» И что тогда? Опять Байгельды оказался на распутье. Жертвой чьих когтей он тогда станет - попугая или Самого большого человека? Как я предстану с такой рожей перед Самым большим человеком? И что он подумает, на меня глядя? Байгельды поднялся со стула, чтобы посмотреть на себя в зеркало, подошел, но тут же отшатнулся. В зеркале нарисовался знакомый мрачный урод с помятым, щетинистым лицом. Он хотел рассмотреть его лучше, но в это время из кухни донесся истошный вопль:
- Ар-рра-ак!... Ар-рра-ак!
Страх перед Какаду в этот момент оказался сильнее, что боязнь или робость перед Самым большим человеком. Дрожащей рукой Байгельды налил из бутылки в блюдце две ложки водки. В это время ошалело затренькал телефон. Оказался представитель компании. Разговор у него на этот раз был короткий.
- Если уступите за двадцать тысяч долларов, я немедленно передам
деньги из рук в руки и заберу попугая.
В Байгельды точно бес упрямства поселился. И откуда только эдакая прыть появилась? Встал в позу и твердым голосом ответил в трубку:
- Что ты, дорогой, за двадцать тысяч баксов я могу поймать тебе разве что афганского скворца, но никак не моего попугая?
На другом конце бросили трубку. Байгельды тут же начали грызть сомнения. Апырай может, зря он надерзил? Откуда такая спесь? Ойбай-ау, речь-то идет о двадцати тысячах долларов. Двадцать тысяч! Подумать только! Было время, когда я был готов запросто отдать попугая за одну тысячу. И не долларов, а тенге! Даже за бутылку. Байгельды обеими руками схватился за голову. Дурная моя башка. Балда я безмозглый! И на кой дьявол сдалась мне эта Австралия?! Не лучше ли заполучить двадцать тысяч «зелененьких», сплавить алкаша-Какаду и убраться восвояси, куда глаза глядят?... Столько соблазнов, столько забот - одуреть можно!
6
Байгельды устал. Так он не уставал даже в пору беспробудного пьянства. И как не уставать, когда на бедного человека весь мир смотрит косым взглядом? А в душе бедного человека годами накапливаются недовольства к окружающей среде, к бессмысленности бытья. И все же даже при этом нет-нет да и случались радостные мгновения. И вот... на тебе... и эти редкие светлые мгновения точно истаяли, испарились, покинули Байгельды особенно с тех пор, как он перестал пить. Сейчас, ведя трезвый образ жизни, он почувствовал себя самым несчастным, ненужным, ничтожным существом, к кому никому нет дела. Ныне, трезвый, он мечтает об Австралии, как о земле обетованной. А пьяный, он каждый божий день находился в этой самой Австралии. И хваленый Алматы всерьез не воспринимал, относился безразлично, пренебрежительно.
Погруженный в бесконечные думы, он не сразу расслышал трель дверного звонка. А расслышав, вздрогнул, как дряхлый опиумщик. Еле разогнув спину, доплелся до входной двери, приоткрыл ее и увидел... старого друга Ерика.
- Баеке, позвонили тебе из аппарата Самого большого человека?
- Да-а... Пристали, как репей... И как они только обходились раньше без попугая?
- Ты, говорят, попросил на лечение попугая сто тысяч?
- Ойбай-ау, да я просто это ляпнул, чтобы избавиться от них.
- Мало просил. Мало! На излечение такой редкой птицы, запомни, и двести тысяч запросить не грех.
- Оу, дружище, но это ведь бо-о-ольшие деньги. Народ-то, сам знаешь, стонет, особенно в аулах...
- Баеке, имей в виду: сытый голодного не разумеет. Богачу чудится, что все вокруг богатые. А бедняк полагает, что кругом одна голытьба. Если из двухсот тысяч баксов сто тысяч положишь себе в свой карман, а сто, скажем, в мой, то тебе покажется, что народ уже не стонет... да и в аулах - полное благоденствие. На бедность будешь смотреть свысока... да и за бедность ее не посчитаешь.
- А откуда ты взял, что они дадут?
- Дадут! Чтобы вылечить такого попугая и миллион отвалят.
- Мил-ли-он?
Ерик хохотал.
- Я тебя все время о чем долдоню? Вот позвонят тебе, а ты и скажи: «Только что беседовал со знаменитым австралийским птичьим врачом, и тот назвал именно такую сумму, да еще настаивал, чтобы прибыли, как можно скорее. А то болезнь попугая прогрессирует». Вот только скажи так, завтра на твоем столе будет лежать чемоданчик, набитый долларами. И не сомневайся! Вместе с попугаем и мы можем отправиться в Австралию. С такими деньжищами не пропадешь, хоть где. А пока мы оттуда вернемся, неизвестно, какие бури пронесутся над Казахстаном и кто уцелеет, а кто нет. То одному Аллаху ведомо...
Друг все тараторил, балабонил, все более увлекаясь, сияя всем лицом, как бы погружаясь в красивую мечту, обволакиваясь розовым туманом, а Байгельды, наоборот, все более съеживался, хмурился, словно в воду опущенный. Россказни друга не убеждали. Все казалось пустым вымыслом, дешевым краснобайством, трепом ни уму, ни сердцу. И то, что Байгельды вдруг сник, приуныл, Ерик воспринял как полное согласие с ним. Он достал из кармана свежий надушенный платок, вытер рот, облегченно перевел дыхание и затараторил с новой силой.
- Если я запущу в интернет сведения о нашем попугае... о, сам президент Австралии, или как он там у них называется, мигом припожалует на своем самолете и начнет умолять нас за какие угодно деньги продать ему Какаду. Да, да! Миллионеры и миллиардеры всего мира, которые не знают, куда девать свои деньги, примчатся к нам со свитой и кейсами, набитыми долларами, и будут в очереди толпиться у твоего порога. Ради такого попугая не исключены и региональные войны и конфликты. Запросто! Понимаешь?
И Ерик испытующе наклонялся к собеседнику, как бы ища подтверждения, но у того лицо оставалось непроницаемым. Его понурая молчаливость как бы подсвечивала самолюбие, возбуждала Ерика. Конечно, какой с этого бедняка спрос? Что этот опустившийся пьянчужка понимает?
- Ну, ладно, Баеке. Не будем строить воздушных замков. Ограничимся двумястами тысячью долларов. Тоже кое-что, - переменил вдруг тон Ерик. - Разделим пополам по сто тысяч, а дальше посмотрим...
«Но почему мы должны делить? Ты-то тут причем?!» - вертелось на языке Байгельды, однако спросить так и не решился. То ли постеснялся, то ли оробел - так и не разобрался.
- Если посланец позвонит, не стесняйся. Говори смело и круто. Пусть знает, с кем имеет дело!
Сказав так, Ерик по обыкновению обнял Байгельды, чмокнул в щеку и вышел из дому. Едва он прикрыл за собой дверь, как звонкой трелью залился телефон. Оказался тот самый посланец. Легок на помине. Что-то забалабонил, почему-то заикаясь.
- Ну-у... что-о же-е... в таком случае... мы... е-е-е... готовы.
Он сходу начал было пространно тараторить, что, мол, завтра непременно заедет, но Байгельды, набравшись храбрости, решительно перебил его:
- Видишь ли, дорогой... Тут такое дело. Я только что имел беседу со знаменитым австралийцем, крупнейшим специалистом по птичьим болезням. И он меня ошарашил. Просит... даже говорить неудобно... двести тысяч.
И тут же бросил трубку. Теперь-то, думал Байгельды, они, наверняка, отвяжутся от него. Однако, тут же закрались сомнения: как там расценят то, что, разговаривая с ответственным лицом, он так неучтиво швырнул трубку. Не обернется ли его своеволие еще одной непредвиденной бедой? Он то и дело поглядывал на телефон, но звонка не последовало.
... Всю ночь напролет Байгельды только и делал, что подливал в блюдце попугая водки, а тот, стервец, только пил и пил. Сон одолевал Байгельды, глаза слипались, но стоило задремать на миг, как раздавался оглушительный вопль: «Ар-рра-ак!», и приходилось опрометью бежать на кухню за бутылкой. Вот забулдыга! И сам не спал, и хозяину прикорнуть не дал. И охрип порядком. От прежнего звучного, ясного голоса и следа не осталось. Один тусклый, болезненный хрип. И вид обрел забубённого алкаша. Однако на бедного Байгельды нагонял такого страху, что тому белый свет был не мил. И пил-то Какаду всего ничего, по ложке, по половинке, но шуму делал - туши свет. Видно, это и был птичий запой.
На рассвете Байгельды пожалел измученного горьким зельем попугая, решил его накормить. Он насыпал на ладонь горсть измельченных, отборных сухофруктов, поднес к его клюву, но Какаду стал не пищу клевать, а ладонь хозяина. Это было интересно и даже щекотно, но вскоре Байгельды сообразил, что попугай вовсе не клевал, а целовал ладонь и таким образом выражал свою благодарность и нежность. Байгельды расчувствовался от умиления. А Какаду, ластясь к хозяину, заворковал-расщебетался.
- Ааай-кель-ды! Ааай-кель-ды!
- Ай, душа моя родная! Златокрылый спутник мой! - вырвалось у Байгельды, и он сам не заметил, как зарыдал.
Какаду не издал ни звука. Но, видно, и он плакал молча. В глазах его показались серебристые бисеринки. То были слезы попугая.
Кто знает, сколько времени просидели Байгельды и Какаду рядком в глубоком молчании, оплакивая свою нескладную судьбу. Вдруг попугай, зачарованно смотревший в окно, издал странный, незнакомый звук, не похожий ни на смех, ни на плач. Что-то неизбывно печальное, отрешенно-скорбное послышалось Байгельды в этом звуке. То ли кого-то оплакивал попугай, то ли к кому-то взывал; то ли стон, то ли горячая мольба вырвались из его крохотной груди. Издав этот звук, Какаду судорожно поджал к брюшку левую ножку и свалился на стол. Байгельды испуганно вскочил, осторожно приподнял его, чтобы поставить на ноги, но силы, видно, покинули попугая. Потому, как он закатил глаза и безвольно уронил головку под крыло, Байгельды почувствовал непоправимое и обмер. Потом сам с собою заговорил вслух долго и бессвязно:
- О, единственная родная душа моя... спутник мой неразлучный... драгоценный... благородный... Мы ведь были созданы друг для друга. И неспроста Всевышний соединил наши судьбы. Ради меня ты был готов обрести человеческое обличье, а я был готов стать птицей и улететь с тобой на край света. Неужто ты меня покинул? Неужто вместе с тобой навсегда оставили меня твои милые повадки и забавы, твой необыкновенный талант, радовавший людей? Мы ведь твердо договорились вернуться на твою сказочную родину и начать новую жизнь. О лесах непроходимых, об озерах хрустальных мечтали. Думали жить неразлучно. Но вожделенная мечта наша враз улетучилась, растаяла, как утренний туман... Путь наш совместный оказался короче рукоятки камчи… О, друг мой незабвенный... мой Ка-ка-ду-у-у...
Слезы, рыдания душили Байгельды. О-о!... если бы попугай вдруг очнулся и повторил бы вслед за хозяином хоть бы одну фразу, одно слово, одну букву из его длинного монолога, и то у Байгельды наверняка разорвалось бы сердце от радости, от счастья. Но Какаду был безмолвен. Казалось, он смертельно обиделся и на людей, и на весь этот мир и, отрешенный, избавленный от всех мук, бездыханно валялся теперь на боку на столе.
- Прости меня, Какаду, - продолжал Байгельды, не в силах унять слезы. - Я хотел из тебя сделать человека. Если честно: свое подобие. И в этом самая большая моя вина. Простить меня великодушно ты сможешь теперь лишь на том свете. И если Создатель проявит ко мне милосердие, я, может, встречусь с тобой в лучшем из миров, перевоплотившись в попугая. И не обязательно в такого, как ты, величественного, прекрасного, царственного, а хотя бы в простого, заурядного, достойного сопровождать тебя в райских садах... Нет, не было ответа от Какаду.
... Ошалело затренькал дверной звонок, и на пороге вырос сначала посланец Самого большого человека, а вслед за ним еще один долговязый тип, представившийся «тем самым, кто говорил с вами по телефону». У обоих в руках были внушительные «дипломаты». Посланец хотел положить свой «дипломат» на стол, но, увидев бездыханного попугая, застыл с окаменевшим лицом. Представитель компании, словно не веря своим глазам, сдернул очки и начал их нервно протирать носовым платком, потом тоже оцепенел. В этот момент подошел и Ерик. Он ворвался в дом в радостном возбуждении и, едва переступив порог, как всегда кинулся обнимать и целовать старого друга, но тут его игривый взгляд ненароком упал на мертвого попугая и сразу погас, будто окатили его ледяной водой. В ужасе он отшатнулся, и в глазах застыл немой укор: «Ну, что? Добился-таки своего?!»
Гости молча один за другим удалились. Час спустя появился Саят, долго сидел возле трупа попугая, тяжело вздыхая.
- Когда Такежан привез эту диковинную птицу из Австралии, я сам его встретил у самолета. До чего же красивым, привлекательным был в тот момент Какаду! - глядя, не отрываясь, на бездыханного попугая, он забарабанил пальцами по столу. Вдруг оборвал барабанную дробь. - В конце концов люди за все свои прегрешения и подлости, за политические интриги и ненасытность понесут ответ на этом или на том свете. Это даже неизбежно и закономерно. Но за что, спрашивается, пострадала невинная птица? Кто воздаст за муки и горести? Кто понесет плату за ее страдания?
На эти вопросы у Байгельды не было ответа. И это были, пожалуй, самые тяжкие, трагические мгновения в его и без того нескладной жизни… Серый туман плотно укутал его сознание. Холодный пот выступил на его лбу. Ни одно путное слово не подворачивалось на язык. Сидя, как истукан, он не в силах был лицезреть бездыханного друга и бессмысленно скользил по незашторенному окну, по давно некрашеным, облупившимся рамам, по облезлым, выцветшим обоям, по затоптанному, неизвестно, когда в последний раз мытому полу, по измызганному порогу кухоньки… Бог ты мой, в какой немыслимой грязюке и убогости он коротает свой ненужный в сущности никому век…
Три дня спустя после внезапной кончины Какаду Байгельды принялся за старое. Другого смысла не оставалось. Надо было как-то отвлечься от невыносимо тяжких дум, навеянных невосполнимой утратой. А другого способа Байгельды просто не знал. Об Австралии он больше не думал. Он жил, пил и страдал в Алматы…
Но иногда в особо хмельном сне к нему прилетал Какаду, и они вместе летали по сказочным австралийским лесам, с удовольствием поедали австралийские фрукты, клевали австралийские зернышки и общались с австралийскими птичками. В этом беззаботном птичьем царстве, когда он пел птичьи песни, полные неведомой грусти и нежной печали, из дремучих лесов и с берегов прозрачных озер слетались другие попугаи, окружали плотным кольцом, благоговейно внимали его песне, а когда он кончал, все дружным хором издавали нежный, тягучий звук, разом захлопав крыльями. Может, они таким образом благодарили Байгельды, выражали ему свою признательность? Может, они были взволнованы его пением, а, может, жалели человека, превратившегося вдруг в попугая?.. Кто знает? Но только в их глазах-бусинках появлялись мелкие серебристые бисеринки. Точь-в-точь такие, как когда-то в глазах горестного Какаду…
Перевод с казахского Герольда Бельгера.
Комментариев нет:
Отправить комментарий