Попугай Какаду

Тынымбай Нурмаганбетов

Такежан, лишившийся в одночасье высокой должности, не выдержал злокозней власти и решил уехать из страны. Деловитый и решительный по натуре он не стал жаловаться на судьбу и понапрасну разводить тоску-кручину. На прощание он принёс своего любимого попугая и сказал:

- Никому больше не доверяю. Только ты можешь присмотреть за

ним.

Честно говоря, Байгельды в тот момент было совсем не до попугая. Все итак шло косо и криво: недавно развелся с женой, жил бобылем, денег не хватало. А Такежан, уверенный в безотказности старого друга, прихватил с собой лист бумаги с подробным расписанием повседневного рациона и времени кормежки попугая. Более того, он еще выставил на стол и внушительную банку с измельченными сушенными фруктами и разными злаками.

- Это редкая порода какаду. У него и кличка такая, - сообщил Такежан.

Ну, как тут откажешь удрученному навалившимися проблемами другу? Байгельды вошел в положение и буркнул с досадой:

- Ладно... Оставь...

Вот и весь разговор. Бывший хозяин попугая только погладил любимца по макушке, поцеловал в клювик и стремительно направился к выходу. И тут попугай вдруг встрепенулся, словно почувствовал долгую разлуку, и отчетливо произнес:

- Прроо-щааай!

Такежан круто обернулся, подошел к попугаю, еще раз нежно погладил по хохолку и дрогнувшим голосом сказал:

- Не печалься, Какаду. Ты ведь умничка! Мы еще встретимся. Правда?

- Прра-вдааа! Прра-вдаа! - живо откликнулся попугай.

Сердечная отзывчивость крохотной птахи взволновала не только уезжавшего на чужбину Такежана, но и Байгельды, вспомнившего вдруг жену, детей и нескладную свою судьбу.

В воцарившейся гнетущей тишине острые глазки-пуговки попугая сначала внимательно обшарили неубранный стол с грязной посудой и объедками, осуждающе оглядели разбросанную нечищеную обувь у входа, а потом уставились немигающим взором на нового хозяина. И Байгельды стало не по себе. Пожалуй, впервые в жизни он ощутил на себе столь острый, пронизывающий птичий зрак. В этом взгляде он почувствовал нечто похожее на сострадание, милосердие и одновременно брезгливую жалость. Или это только померещилось?.. Наконец, попугай отвел от него взгляд и принял, скучное, равнодушное выражение, будто сказав про себя: «Блин, понял я тебя бедолагу». Робкий от природы Байгельды как-то сразу сник, потух, осознав потаенную мудрость и верховодство загадочного существа, вмиг распознавшего его до самого донышка сердца. Он отправился на кухню, помыл накопившуюся за несколько дней грязную посуду в раковине, сварганил какой-никакой обед. Потом сходил в магазин за хлебом и кефиром. Потом перенес клетку с попугаем на кухню, рассеянно сказал:

- Ну, что, Какаду? Пообедаем?

- Аа-ак-ка-адуу, по-о-бедаем! - радостно отозвался попугай.

Из банки, принесенной Такежаном, Байгельды достал горсть измельчённого корма, насыпал в клетку, налил в блюдце воды и, сам приступив к обеду, долго всматривался в нарядную заморскую птаху в причудливо-ярком оперении, с бойким, задорным хохолком. Всем своим внушительным видом, нежным, необычным оперением она заметно отличалась от виденных им доселе попугаев. Особенно радовали глаз красные крапинки на кончике коричневого хвоста. В свое время от общих друзей Байгельды доводилось слышать, что Такежан привез из Австралии необыкновенной породы попугая. Говорили: такой умный, удивительно способный и красивый, не чета другим сородичам. Но Байгельды значения этому не придал. Мало ли что?... И вот теперь эта королевская птица, породистый, говорящий Какаду на его глазах макал свой жесткий, глянцевый клювик в блюдце с водой и при этом каждый раз грациозно вскидывал гордую головку.

К вечеру того дня разразилась гроза, хлынул дождь. Байгельды поставил клетку с попугаем на подоконник и, показывал на улицу, членораздельно произнес:

- Гроза. Дождь.

Какаду распушился, нахохлился, уверенно подтвердил:

- Гррр-оза... Жжждь!

И Байгельды почудилась, будто от одного только вида хлесткого дождя попугаю стало зябко. Должно быть, дождь ему не нравился.

А наутро хлопьями повалил снег. И Байгельды опять водрузил клетку на подоконник и, тыча пальцем в окно, сказал: «Снег».

- Ссс-негг!... Ссс-негг-х! повторил, похлопывая крылышками,

попугай.

Байгельды обнаружил в попугае интересного собеседника и вскоре так привязался к своему новому жильцу, что принялся рыться в энциклопедиях и в книгах по орнитологии, собирая сведения и рассказы о множестве разных пород. С особенным удовольствием он разглядывал теперь их рисунки. Добывать прокорм для попугая сложности не представляло. Такие же, как Байгельды бедолаги, лишившиеся жен и детей и коротавшие свой век в одиночестве в загородных заброшенных дачах знакомых и близких, прознав про заботу своего собутыльника, натаскали целые мешки и ведра сушеных фруктов, ягод, падалиц и завалили этим добром его тесную кухоньку. Иные в приливе доброты приносили иногда фруктовый сок. Дескать, зачем столь редкому попугаю сырую воду хлебать?... Запасов вскоре накопилось столько, что в черные дни, когда не на что было даже покупать хлеб, Байгельды уютно располагался рядом с попугаем и часами грыз сушеные фрукты. Это их еще более сблизило и сдружило. В такие дни, осознав в душе, что попугай в сущности его кормилец, Байгельды нахваливал своего дружка:

- Молодец Какаду!

Попугай, радостно встрепенувшись, тотчас подхватывал слова хозяина.

- Дец ак-ка-адду!

Ну, а если удавалось разжиться денежкой и заложить за воротник граммов сто или двести огненной водицы, тогда Байгельды, одалживая у дружка провиант на закуску, возносил его до небес:

- Какаду, красивее тебя на свете птицы нет!

Конечно, такое длинное предложение попугай не в силах был воспроизводить, но суть повторял четко:

- Нет, нет, нет...

- Какаду, ты всех птиц на свете президент!

- Пррез... прррез... - соглашался попугай.

И однажды, по обыкновению заигрывая с попугаем и сам настраиваясь на добродушно-игривый лад, Байгельды размечтался: «Так ведь за такое чудо-юдо любой, не задумываясь, пузырь выставит. Да что там пузырь! Я могу, коли на то пошло, своего попугая ради любопытства-забавы кому угодно одолжить на неделю-другую. Запросто! Вот вызубрит Какаду еще десятка-два слов, и тогда я могу собрать всех алкашей в округе, всех знакомых и незнакомых и продемонстрировать его искусство. Вот потеха-то будет! И бесплатно! Ни копья не возьму. Зато у любого гостевать буду неделю, а то и две. А?! Да мой попугай эдак прокормит меня на всю оставшуюся жизнь. Прокормить - чепуха! Он меня обогатит. Да, да! Разбогатею, брюхо отращу, стану ходить вразвалку, от сытости рыгать. Ха-хаха-а! О аллах!...».

И, живо представив себя важным, вальяжным господином, Байгельды от радости так расхохотался, что Какаду, не спускавший глаз со своего хозяина, тоже возликовал, отозвавшись эхом:

- А-ха-ха-ха-а!...

Когда их дружба совсем уж окрепла и Байгельды находился в добром расположении духа, он выпускал попугая из клетки. О, кто не любит свободы? Радость попугая в таких случаях выражалась в том, что он перепархивал с места на место, вертел головой, зыркал вокруг возбужденно глазами, бойко подергивал хвостиком и высказывал неумное любопытство. А Байгельды с наслаждением наблюдал за свободным порханием любимца по комнате, при этом время от времени подливал себе в рюмку из ополовиненной бутылки и медленно цедил, смакуя каждый глоточек. Не всякому грешнику дано такое счастье. Вот, шурша и посвистывая крылышками, попугай уселся на дно котла и вдруг неожиданно произнес:

- Шшш-тооо?

Байгельды опешил. Смущенно посмотрел на бутылку, потом на рюмку, потом на застывшего попугая и, лишь придя в себя, ответил:

- Это казан.

- Кааа-зааан, - повторил за ним попугай. И тут же перепорхнул на краешек ведра у двери и опять спросил: - Шшш-тооо?

- Ведро.

- Уее-дррро-оо, - откликнулся Какаду и подлетел к бутылке. - Шшш-тооо?

- Арак.

- Арр-рраа-кх! Арр-раа-акх! - обрадовался попугай.

Байгельды разразился смехом. Рассмеялся и Какаду. О, боже, как же мило смеется, оказывается, попугай! Душу ласкает, сердце щекочет, прямо-таки завораживает. Попугай и вовсе расшалился. Подсел к хозяину, задрал головку.

- Шшш - тоо?

- Не что, а кто, - поправил его хозяин.

- Ххх - ктоо - о?

- Алкаш по имени Байгельды.

- Ааал - каа - ашшш! - торжествовал попугай.

Байгельды расхохотался на всю комнату. Счастливо вторил ему и Какаду. Забавляясь веселыми выходками попугая, Байгельды предавался приятным размышлениям: «О, Создатель! Выходит, Такежан подарил ему эту птицу на счастье. Не будь ее, я наверняка окочурился бы от тоски, или свихнулся, а так... смотри-ка... веселюсь, радуюсь, хохочу. Это ты меня осчастливил Какаду! Ты - моя отрада, мое утешение!». И умиленный Байгельды нежно поцеловал птицу в крепкий, полированный клювик. Должно быть, и Какаду расчувствовался и благородно клюнул своего хозяина в небритую щеку. Да с таким рвением, что на щеке Байгельды выступила кровь. Ну, вот... доигрались, дорезвились. Однако Байгельды ничуть не обиделся, а по-прежнему посмеиваясь над проделками дружка, отправился в ванную смывать с щеки кровь. Надо же... какие приятные мгновения... давно так не смеялся. Даже, помнится, при жене и детях, бывало, он не испытывал такой радости, такого умиротворения. А теперь Какаду стал закадычным приятелем. Чудеса!

Зачастую, сидя за вожделенной бутылкой, раскрасневшийся и довольный, Байгельды затевал длинные разговоры, свысока поглядывая на находившегося в клетке, послушного попугая: «Эй, Какаду... любезный мой дружочек! Президент всех попугаев на свете! Да что там... Президент всего австралийского пернатого племени! На свете, я где-то вычитал, триста шестнадцать разновидностей твоих сородичей. Но по сравнению с тобой все они - тьфу! Ни вида, ни ума! Кому же быть президентом, как ни тебе?! Конечно, какие-то там арра, жако, волнистые, голубые и прочие, возможно, тоже претендуют на президента. Но куда им до тебя?! Если, скажем, состоялись бы альтернативные выборы в президенты среди австралийских пернатых, то, может, длиннохвостый, метровый гицат арра и составил бы тебе конкуренцию. Но только на начальном этапе. Поверь! Ну, дошел бы, может быть, до второго тура. А победил бы все равно ты. Один только ты. Это как пить дать. Как пузырь раздавить. Девяноста три процента австралийских птиц-аборигенов проголосовали бы за тебя. Однозначно! Но вместо того, чтобы готовиться к столь ответственной компании, ты ошиваешься здесь. По-че-му? А, может, ты был президентом, да натворил делов, а? Может, ты у нас в изгнании? Может, ты ловко прибрал к своим рукам несметное богатство, обобрал всех австралийских сородичей, перевел все доллары и золотой запас в другую страну, офшорную зону, а у нас попросил политическое убежище? Аи, боюсь, неспроста ты очутился здесь. Признайся, наверно, натворил что-то, а?»

Понуро сидя в клетке, попугай молча и внимательно слушал хозяина, а при его последних словах вдруг обеспокоенно захлопал крыльями и произнес:

- Творр-рил... творр-рил...

Байгельды, довольный, хохотал. И попугай вторил ему.

К зиме жизнь Байгельды усложнилась. Сердобольные братишки, которые раньше время от времени хоть что-то ему подкидывали, теперь выворачивали пустые карманы, жалуясь на житейские тяготы. Случалось, с собутыльниками разгружал уголь или помогал новоселам перетаскивать мебель, и тогда на пузырь-другой что-то перепадало, зимой и эта удача улетучилась. Конечно, на Какаду эти лишения никак не отражались. В углу кухни громоздились залежи его немудренного провианта. Было неголодно, но нестерпимо одиноко и скучно: хозяин целыми днями пропадал где-то - то ли в поисках работы, то ли в заботе о заветной бутылке. Байгельды в эти дни все чаще задумывался: а не спихнуть ли говорящего попугая кому-нибудь за тыщу или две тенге. Но желающих не находилось. Он расспрашивал бедолаг-собутыльников: «Не слышали ли, кому нужен говорящий попугай?», но они над ним только потешались. Дело было даже не в цене - дорого или дешево, а в самом факте купли - продажи попугая. Таким товаром во всей округе никто не промышлял.

Байгельды был уже в отчаянии, как вдруг подвернулась работа. На алматинском «невольничьем базаре» по улице Сейфулина ему удалось, опередив остальных, забраться в машину крутого бизнесмена. Тот отвез его за город, на дачу и велел выкопать яму. Почему не взял ещё жигитов, зачем ему понадобилась в зимнюю стынь яма - Аллax весть. Видно, не нужны были лишние свидетели. Главное: харчей было вдоволь, нашлась и водочка. Так что долби, копай и помалкивай. И Байгельды копал, кряхтя и обливаясь потом, день, два, три... возможно, даже четыре дня... со счета сбился. Когда день и ночь орудуешь кайлом, долбя мерзлый грунт, оказывается, малость как бы обалдеваешь. Одно только и запомнил: расплатился крутой жигит круто - аж двести долларов сунул в руки, хотя договаривались на стольник. В придачу и харчей отвалил уйму - хлеб, колбасу, лук и целую поллитровку. Мало того, еще и домой отвезли. Да не как-нибудь, а на - страшно сказать! - «Мерседесе». Сидя в мягко покачивающемся уютном авто, Байгельды от важности и спеси едва не лопнул. О, аллах, мечтал ли он когда-нибудь о таком?! Прямо к подъезду подкатил. Усталость как рукой сняло. Сладко кружилась голова, и непонятно, отчего - то ли потому, что на «Мерседесе» раскатывает, то ли из-за двухсот долларов в кармане.

С увесистым пакетом харчей в руке да с «зелененькими» в кармане ввалился Байгельды в дом шумно и гордо. И победным кличем огласил убогую квартиру:

- Какаду-у! – окликнул сожителя, даже не скинув обуви у входа.

- Аа-аакка-дууу! - радостно отозвался попугай.

Боже, как он соскучился, истомился бедняга! С треском рассекая воздух, подлетел к хозяину и уселся ему на плечо. Конечно, на этот раз Байгельды не осмелился поцеловать любимца в клювик, а только нежно потрепал его хохолок, погладил по макушке. И при этом от волнения почувствовал, как повлажнели глаза. И попугай издал какой-то странный, доселе неслыханный звук. Видно, и он на радостях всхлипнул...

За дни одиночества и свободы попугай всласть покуролесил в квартире: раскидал повсюду свой корм, перевернул блюдце с водой, опрокинул вазу, разбил кое-какую посуду, оставил там-сям нечистоты, устроил изрядный тарарам, но великодушный хозяин ни на что не обратил внимания. И пока он хлопотал у газовой плиты, зажег огонь, ставил чай, попугай неотступно следовал за ним, ликующе порхал вокруг. Что и говорить, велика была радость встречи в тот день! Но кто мог в том счастливый миг предположить, что радостная встреча и задушевный разговор за праздничным дастарханом обернутся вскорости неслыханной бедой в их судьбе...

Приступая к трапезе, Байгельды нетерпеливо плеснул себе в стакан сто граммов, и тут его явно попутал бес: а что, подумалось вдруг, если вместо воды капну я в блюдце для дружка немного водочки. Это ведь даже интересно. Что я буду один пить-пировать? Пусть и мой компаньон порадуется. Верно замечено: от радости человек шалеет. Да и как не шалеть, если в кармане шуршат-хрустят двести долларов? Прощаясь с крутым джигитом, Байгельды выпросил у него номер телефона. Кто знает, вдруг понадобится когда-нибудь выкопать еще одну яму?...

Словом, налил-таки Байгельды водочки в блюдце. Ну, совсем немного, может, чайную ложку, а, скорее, и того меньше. Налив, сказал попугаю:

- Арак!

- Ар-рра-ак! - четко повторил попугай и кинулся к блюдцу.

То, что Байгельды постоянно прикладывался к бутылке, - дело привычное, а то, что попугай пробовал водку, было внове и потому любопытно. Попугай макнул клювик раз, еще раз, помотал головой, разбрызгивая вокруг влагу, и вид у него был озадаченный.

- Горько, - заметил Байгельды, не спуская с дружка глаз.

- Горррь-ко-о, - подтвердил попугай.

И Байгельды, довольный, рассмеялся. Вот дурень-попугай, неужели он думал, что хозяин его хлебает сладкую водицу? При такой горькой жизни откуда быть зелью сладким? Попугай, однако, смеяться вслед за ним не стал. Посмотрел на хозяина явно недовольно, с осуждением и отвращением за то, что он потчует его такой гадостью. Но Байгельды с картинно-торжественным жестом высоко поднял рюмку, громко провозгласил: «За твое здоровье, Какаду!», разом опрокинул жидкость в рот, крякнул и с хрустом откусил от головки очищенной луковицы.

Попугай задумчиво и удивленно взирал на все эти священнодействия и, точно проснулся в нем аппетит, погрузил клюв в блюдце, запрокинул головку, пропустив огненную влагу через горлышко. Наблюдавший за ним Байгельды хлопнул в ладоши, радостно возопил:

- Во дает! Ай да Какаду!... Даже не поперхнулся! Глазом не

моргнул. Сенсация! Да во всем мире не найдешь другого такого попугая.

Вот о ком нужно писать в газетах и говорить по телевизору. Эх,

устроить бы всемирный конкурс выпивох среди попугаев. А?!

Какаду в первое мгновенье как бы оцепенел. Застыл с задранной головой, будто прислушивался к чему-то. Потом вдруг обмяк, сник, уронил головку, и опять задрал ее. Покосился на хлеб и колбасу, которую жадно уминал хозяин, но вспомнив, что эта пища не для него, принялся клевать крошки на столе. И по тому, как он их усердно клевал, можно было догадаться, что несчастная птица явно хотела польстить хозяину.

Но самое неожиданное началось минут через пятнадцать -двадцать. Какаду вдруг заговорил без умолку. Сначала он бессвязно пробормотал известные, повседневные слова и фразы, вроде: «Арак», «Какаду, обедать!», «Вода», «Какаду молодец», а потом его точно прорвало, вошел в раж и забалабонил бог весть что, что-то без начала и конца, какие-то обрывки фраз, от которых Байгельды стало не по себе. Вначале он растерялся, потом сообразил, что к чему, а поняв, не на шутку струхнул.

- Да я уйду, уйду, уйду! - заладил попугай. - Исчезну! Сгину! Но и тебе спуску не дам. Не дам! Ррраз-зо-бла-чууу! Вот! Увидишь... по-понимаешь!

И Байгельды узнал знакомые интонации Такежана. Тут и догадываться-гадать было нечего. Такие слова-угрозы могли исходить только от отстраненного от власти, а потому обиженного человека. «Если там, наверху, прознают про моего болтливого попугая, видит Всевышний, мне не сдобровать», - подумалось со страху Байгельды. Однако, поразмыслив на трезвую голову, он взял себя в руки и немного успокоился. «Да что это я в самом деле труса праздную?! Кто может прознать про моего попугая? Кто, кроме меня, слышит его пьяный бред? Вон уже сколько месяцев ни одна живая душа мой порог не переступала. Так чего и кого мне опасаться?!» От этих мыслей Байгельды даже расхрабрился.

И пока Байгельды так размышлял про себя, Какаду смиренно вполз в свою клетку и свалился набок, вытянув тоненькие ножки. Такое с ним случалось впервые. Обычно он ни за что не желал возвращаться в свое железное помещение. Ошалело летал туда-сюда, перепархивал с места на место, сопротивлялся, как мог, и Байгельды стоило немало трудов и хлопот загонять его в невольничью обитель. А чтобы он еще спал... Байгельды не раз задумывался: «Интересно, спит ли он вообще когда-нибудь?»

Отныне мысли Байгельды назойливо вертелись только вокруг особенностей питья его любимца. Он диву давался, как попугай, приняв очередную дозу алкоголя, начинал возбужденно и бессвязно нести всякую чушь. Господи, чего он только не молол! И чтобы развязался его болтливый язык, вполне достаточно было чайной ложки водки, а, может, и того меньше. Все это показалось Байгельды так забавно, что даже закралось странная мысль: а не накатать ли кандидатскую диссертацию на тему «Начальные признаки алкоголизма у попугаев», но вскоре отказался от этой затеи, решив: «Кому такой труд на самом деле нужен?» Однако постоянно думалось о том, что именно эта особенность его попугая должна во что-то воплотиться и обрести некое практическое значение. Но как, где, когда, для кого и для чего - все это было в тумане.

Как-то по обыкновению Байгельды замышлял на кухне обед, почистил картошки, ошкурил луковицу, налил в блюдечке для Какаду немного водки, прислушивался краешком уха к его бреду, и тут вдруг затренькал телефон. Оказался Ерик - старый друг, работающий в городском акимате. Сходу заявил: «Еду к тебе. Сварганил кандидатскую диссертацию, получил компьютерный набор, хочу, чтобы ты разок прошелся по тексту. Может, поправишь кое-где или дополнишь...» Ну, разве откажешь в просьбе друга? «Давай приезжай... Почитаем...», -только и ответил Байгельды.

Когда-то они учились в одном классе. И еще тогда, помнится, друг безбожно списывал у него по арифметике и алгебре, угощая его за это иногда мороженым. Этой привычке друг остался верен и поныне. Целый год морочил Байгельды голову, умоляя собирать и обработать материалы для диссертации, за что каждый раз при посещении подсовывал тысчонку-другую тенге. Вот он ввалился в дом, окутанный сизым облаком мороза. Сходу полез целоваться. Была у него такая манера обезоруживать, сбить с толку нужного человека. Разделся, подсел к столу, сразу обратил внимание на болтавшего без умолку попугая.

- Эй, это что еще за чудо? - спросил, наклонившись над пьяной птицей. - Откуда?

- Такежан оставил.

- Ой, а он мне про попугая ничего не говорил. Как же так?! Выходит, он тебе больше доверял. И чем ты, сидя дома, людей приманиваешь, а?!

Ерик, казалось, и про диссертацию забыл, внимание его было всецело поглощено попугаем.

- Кличка есть?

- Какаду...

- Ну, Байгельды, такого попугая по всему Алматы не сыскать. Я ведь знаю и крутых, и тузов. Да что там в городе, во всей республике ничего подобного нет. Ей богу! А что он пьет?

- Арак...

- Арак?! Ну, даешь! Вот это номер! - Ерик от восторга рассмеялся, и Какаду точно воспроизвел его смех.

- Слушай, дорогой... Уступи его мне на неделю. Потом верну. На

неделю... умоляю...

Гость тотчас достал из кармана пятитысячную купюру. О, пять тысяч для Байгельды - серьезная добыча. Однако, он не сразу подался искушению.

- Ой, зачем тебе?... За ним уход нужен... хлопоты разные...

Но старый друг проявил настойчивость. Сунул небрежно пять тысяч в кармашек Байгельды и сразу же ухватился за клетку с попугаем.

Первые два-три дня оставшийся в одиночестве Байгельды еще находил себе занятие: шлялся по магазинам, накупил всякой-всячины, даже постирушкой занялся, смотрел телевизор, поболтал по телефону с дружками-собутыльниками, слонялся по квартире, но к концу недели явно заскучал, все чаще вспоминал Какаду. И опять подумалось: что бы он делал без попугая, не оставь его в тот смутный час Такежан у него? Конечно, давно бы спятил от тоски. Тогда он только о детях своих и думал, оставшихся у бросившей его жены. А Какаду отвлекал его от черных мыслей, забавлял своими милыми выходками.

Байгельды прямо-таки места себе не находил. И не мог даже заставить себя читать постылую диссертацию друга. На седьмой день он решил-таки напомнить Ерику о своем попугае. Рванулся было к телефону, но тут, опять запустив за собой облако стылого пара, объявился на пороге друг детства. Пришел один, без попугая. На этот раз целовал Байгельды горячей и дольше обычного. И Байгельды почувствовал недоброе. Так оно и вышло. После долгих поцелуев, Ерик умоляюще произнес:

- Баеке, милый, дорогой... прости, пожалуйста... Знаю, знаю, что ты на меня обидишься. Но я ведь твой самый близкий друг, и, надеюсь, имею право один разок тебя огорчать.

- Говори же... что случилось? Уж не угробил ли моего попугая?!

- Что ты, что ты, Баеке! Как можно? С какой стати?

- Тогда в чем дело? Говори - не томи!

- Пр-рости, прости, Баеке!... Ну, один разок.

- За что?

- Я... я... твоего попугая подарил своему начальнику. В прошлую среду ему исполнилось пятьдесят. Понимаешь? Дата-то серьезная, согласись...

- Ой, да как... как ты мог?! Ты... ты...

От возмущения Байгельды был готов ударить друга. Еле сдержался.

- Баеке, прошу пощады! Имею же право, как закадычный друг, немного своевольничать.

- Эй, ты, трепач, врун, в каком еще праве ты тут долдонишь, а? Откуда ты взял, что я твой закадычный друг?!

- Баеке... вот, чтоб искупить вину...

И гость силком сунул в руку разгневанному другу стодолларовую бумажку. Байгельды с презрением отшвырнул ее. И тут же вспомнил, что впервые в жизни швыряет на пол целых сто долларов.

- Я на тебя в суд подам, понял?!

- Баеке... ну, что же ты так сразу всполошился? Ну, зачем сразу в бутылку лезть? Ну, зачем же мы, друзья, судиться будем? Это же курам насмех! Ты ведь знаешь моего начальника. Каждый божий день по экрану мелькает. Очень добрый человек. И нам он еще пригодится. Он тебе квартиру устроит прямо в центре. Понимаешь? Как только разделается со своим юбилеем, так сразу...

Байгельды вмиг осекся. Швыряться сто долларами - это еще куда ни шло, но квартирой, брат мой, разбрасываться не станешь. Заикаясь, запинаясь, весь побагровев лицом, он опустошенно шмякнулся на стул.

- Ну, вот... давно бы так... Успокойся, - все тараторил - приговаривал Ерик и, достав из принесенного им пакета бутыль «Сары-Агача», расторопно плеснул в стакан. – Выпей и уймись...

проныра-друг, а Байгельды, и подняв с пола так яростно брошенную им стодолларовую купюру, выложил содержимое принесенного пакета на стол и откупорил диковинную и, должно быть, дорогую бутылку водки. Байгельды тяпнул стаканчик, закусил докторской колбасой, но гнев и ярость никак не отпускали его.

Ах, Ерик - жулик, прощелыга. Как ловко обвел меня вокруг пальца! И что за беспардонный люд нынче пошел?! Как можно чужого попугая кому-то дарить? Куда только совесть, стыд подевались?! И почему в эпоху независимости расплодилось столько пройдох?!

Ох, и досталось же всему жулью в тот день от Байгельды! Жаль, что никто его не услышал. Даже верный Какаду не мог разделить его возмущения. Он бы в тот день изрядно пополнил свой словарный запас и облегчил душевные страдания хозяина. Назло всем пройдохам на свете допил, добил-таки Байгельды бутыль дорогой водки и уснул без задних ног, точно в бездну провалился. И приснился ему Какаду, который кричал: «Ар-рак! Арр-рак!Ар-ра-ак!»

И кто знает, чем бы все это кончилось, наверняка Байгельды впал бы в долгий, изнурительный запой, если бы нежданно не позвонил тот самый крутой бизнесмен, не заехал бы за ним на «Мерседесе» и не отвез на дачу, заставив вырыть еще одну яму. Прежняя яма была тщательно засыпана землей и напоминала грядку. Кто знает, что было зарыто в ней. «Лишь бы не покойничек», - подумал про себя Байгельды. О напарнике заказчик и на этот раз слушать не желал. Пришлось Байгельды целых пять дней рыть яму одному. Да он и не торопился: дома ведь его никто не ждал. На пятый день вечером ему сунули двести баксов и отвезли домой.

Теперь у Байгельды дела складывались совсем не плохо. Он приоделся, обувку обрел, да и провиантом запасся месяца на три, а то и четыре. А поскольку получил возможность даже угостить собутыльников, то и вовсе почувствовал себя человеком. Бывало, удивлялся своей щедрости и гордился собой. Одно только постоянно угнетало его: то, что рядом не было говорливого дружка. Все в убогой, обшарпанной квартире напоминало об отсутствии попугая. И как бы Байгельды старался не думать о нем, все тщетно, все напрасно. Слонялся бесцельно по комнате - в мыслях Какаду: плюхался, бывало, на старый, продавленный диван - перед глазами Какаду. Ну, прямо наваждение какое-то! Голова у него шла кругом. Эдак и свихнуться немудрено. Как он ни напрягал мозги, чтобы вернуть любимца, ничего путного придумать не мог. В отчаянии Байгельды, скрючившись, часами валялся на диване или отправлялся на кухню, чтобы заложить за воротник.

И вот в один из таких безотрадных дней попалось ему случайно в руки измятая городская газетенка, промышлявшая разными слухами-сплетнями, и там черным по белому сообщалось, что по достоверным источникам, городского акима в ближайшее время ждет повышение по службе, ибо он угодил самому главному в стране начальнику, торжественно преподносив ему редкого говорящего попугая. Байгельды обомлел, глазам своим не поверил. Прочел сообщение еще раз. Потом еще. Сомнений не было. Речь шла о его Какаду. Да, да... Выходит, его опять передарили. И кому? Самому-самому в стране! Обида и ярость пламенем обожгли сердце Байгельды. Ах, мерзавцы! Ах, мерзавцы! Что делают, что делают негодяи, а?! Вот подлый обманщик, этот Ерик, опять облапошил! Ловкач!» Байгельды в слепом гневе бросился к телефону, набрал привычный номер, готовясь обложить проныру-друга последними словами, а на другом конце провода незнакомый лениво — томный голос ответил:

- Ерик Султанович у нас не работает, он пошел на повышение.

«Ах, растуды твою мать! Гад! Подлец!» - Байгельды что есть силы ударил кулаком по ветхому дивану, и рука его, пробив обивку, куда-то провалилась, и пружина под ним жалобно взвизгнула. Из глубин сопревшего поролона Байгельды еле вытащил ободранную руку и долго с недоумением рассматривал то ее, то зияющую дыру в диване.

На следующий день через другого одноклассника Байгельды узнал, что Ерик стал важным шишкой - начальником какого-то крупного предприятия. От досады Байгельды крепко закусил губы. Конечно, все благодаря его Какаду. Не иначе. Не будь его попугая, кому бы был нужен этом слизняк?! После всех этих событий Байгельды вконец приуныл. Ни к чему душа не лежала, все опротивело, все вокруг лишилось смысла. Белый свет стал ему не мил. От тяжких дум и постоянной тоски он даже осунулся. Шутка ли столько дней не есть, а только пить горькую. Кончилось тем, что Байгельды слег и три дня вообще не вставал с постели. Еще, считай, повезло. Оклемался. А угоди он в больницу по нынешним временам, все спустил бы до копейки - и что сам заработал, и что перепало за попугая. Хоть уберег Всевышний от такой напасти.

Когда человек попадает в полосу невезения, все ему трын-трава. О завтрашнем и думать не хочется. Какое там будущее? День прошел и ладно. Отныне никакие заботы Байгельды не тяготили. Даже с собутыльниками бражничать расхотелось. В душе он сознавал, что любимого попугая он лишился не по чьей-то злой воле, а исключительно по своей глупости, а потому говорить об этом еще кому-то было не резон. Не будешь же встречному-поперечному рассказывать, в чьи руки угодил его любимый Какаду? А расскажешь - кто поверит? А поверят - чем все это обернется? То-то же! Не до жиру будет, лишь бы живу. А если в один счастливый миг вернется Такежан и спросит: «Где мой Какаду?», что он, Байгельды, скажет? Впору провалиться сквозь землю. Ой, стыд! Ой, позор! Нет, Какаду сведет его с ума. И на кухне, сидя за бутылкой, и лежа на продырявленном диване, он мог думать только о своем любимце. Все-все вспоминалось теперь неутешному Байгельды, и он растроганно бормотал: «Ай, Какаду мой, Какаду! Родней тебя у меня и на свете никого не было», - и слезы умиления наворачивались ему на глаза.

Бывало, выпущенный из клетки, попугай летал по квартире, резвился, помахивал крылышками, фыркал, головкой мотал, глазками озорно поблескивал, садился ему на макушку. Приходилось урезонивать: «Эх, Какаду! Ну, что мне с тобой еще делать? Ну, уймись же! Мне ведь и сготовить что-то надо... чай поставить... А у тебя одни игры на уме...» Какаду, ласкаясь, громко повторял: «Чай! Тша-ай!» И, казалось, он сам любовался своим голосом.

А как они вдвоем купались в ванне? О, это были счастливые мгновения! Как Байгельды ухаживал за своим любимцем! Как попугаю нравилось плескаться! С каким упоением чистил он свои нарядные перышки!

Во время купания попугай то и дело вырывался из его рук, хлопал крылышками, разбрызгивая веером капли и что-то самозабвенно щебеча. Хорошо, что все происходило в тесной ванной, а не на озере или море. Тогда озорник-попугай наверняка не давался бы ему в руки. Как-никак птица заморская, норовистая. Ей дай только волю. Она шалеет от воды и густых зарослей. Когда Байгельды пальчиком поглаживал ему зоб, попугай застывал, замирал, потом от удовольствия мелко-мелко вздрагивал и издавал приятный, нежный звук. И Байгельды каждый раз думал: «Надо же! Неужели и птицы чувствуют щекотку?».

Как-то раз, когда уже невмоготу стало торчать в четырех стенах, да и на улицу выйти было лень, Байгельды опустился на табуреточку у входа, надел правый ботинок, а левый держал на весу в руке в задумчивости, вдруг оглушительно задзинькал звонок над дверью. От неожиданности Байгельды оторопел, вздрогнул: уже столько времени к его квартире никто близко не подходил. Он даже не сообразил поначалу, открывать ему дверь или нет. Вскочил, как ошарашенный, и снова сел. А сел потому, что не смекнул сразу: то ли снять правый ботинок, то ли надеть левый. Пока он раздумывал, звонок совсем остервенел. И Байгельды, держа левый ботинок в руке, отворил дверь.

О диво! За дверью стоял незнакомец, держа клетку с его попугаем!

- Мейирманов Байгельды вы? - уточнил незнакомец, глядя в бумажку.

Вместо ответа ошалевший от радости Байгельды бросился к клетке.

- О, мой попугай! Мой верный спутник!... Друг единственный! – со всхлипом воскликнул он.

Попугай точно очнулся ото сна, встрепенулся, забил-захлопал крылышками, грудкой бросился на железные прутья, грозя их выломить.

- Ааай-гель-ды!... Ааай-гель-ды! - надрывался Какаду (буквы «Б» он не признавал напрочь).

Байгельды разом откинул крючок двери и стал порывисто целовать выпорхнувшего любимца в клюв, в шейку, чувствуя, как горячие слезы градом полились из его глаз. Плакал Байгельды, рыдал Какаду, и громкий их плач гулким эхом разнесся по всему подъезду. Наконец, оба малость угомонились, и Байгельды, прижав трепыхавшегося любимца к груди, вступил в квартиру, а пришелец, все еще стоя у порога, бормотливо объяснил причину возвращения блудного попугая. Байгельды никак не мог принять в толк, что к чему, но смутно понял, что Какаду, оказывается, захворал. Впал в такую тоску, что отказался даже от еды и питья. Пригласили к нему главного птичьего врача, заслуженного деятеля Республики, и тот, осмотрев попугая со всех сторон, беспомощно развел руками. Так и вымолвил: редкий медицинский казус. И тогда Самый главный человек якобы распорядился: «Верните птицу хозяину. Он ее и вылечит. Потом привезете обратно». Изложив с подчеркнутой учтивостью все опасения Самого главного человека, посланец вежливо простился, предупредив, что вернется за попугаем ровно через три недели.

Попугай, очутившись в родной среде, казалось, и вовсе обезумел. Хлопал крылышками, выпячивал грудку, трепыхал хвостиком, ликовал.

- Ааай-гель-ды!... Ааай-гель-ды!...

«Байгельды, - хотелось было поправить попугая. - Меня зовут Байгельды!», однако, Байгельды посчитал это сейчас совсем не обязательным. Он не мог даже вспомнить, поправлял он своего любимца раньше или нет. Ведь откуда Байгельды помнить, о чем, бывало, толковали в минуты пьяного откровения. Вполне может быть, что он и рассказывал доверчивой птице о своем роде аж до седьмого колена, внушая: «И ты, Какаду, из этого рода-племени, запомни это!» И, слыша восторженный зов птицы, не раз, видимо, думал про себя: «А ведь в самом деле «Айгельды» звучит грозней и внушительней, чем беззубое «Байгельды». Умничка-попугай это сразу сообразил. И зачем моим недотепистым родителям понадобилась еще эта буква «Б»? Ведь и они, и я могли бы запросто обойтись без нее...» Конечно, кощунственно тревожить дух родителей, чьи кости давным-давно истлели, однако, что есть, то есть... могли бы окрестить и Айгельды.

Попугай долго не мог угомониться. То кружился над головой хозяина, то вырывался из его рук, порхал по квартире, усаживался на телевизор. Потом уселся на подоконник и долга глядел на поток машин за окном, и, словно что-то вспомнив, подлетел к дивану и с недоумением уставился на дыру, образовавшуюся после удара кулаком возмущенного хозяина. «Это что еще такое?! - явно читалось в любопытствующем взоре Какаду. «С какой такой стати ты продырявил диван?! Аи, нехорошо, нехор-рошшо!» И попугай с суровой укоризной выставился на хозяина. Бывает ли хозяину стыдно или неловко перед домашними существами - этого Байгельды не знал и ни в каких книгах не читал, но сам он под строгим взглядом попугая был сейчас готов провалиться сквозь землю. Попугай глядел на своего хозяина осмысленно и пристально, а потом, подпрыгнув, взлетел над диваном и опустился на макушку Байгельды. И тут же громко и отчетливо заявил:

- Ааа-ай-гель-ды. Ааа-каа-ду-у! Ааай-гельды. Ааа-каа-ду-у!

Что он хотел этим сказать? Может, что Байгельды и Какаду - неразлучные друзья? Или что - единокровные сородичи? Аллах его знает! Но Байгельды расчувствовался и только бормотал: «Благодарение Создателю... доволен... счастлив». В это мгновение голова его на самом деле кружилась от счастья. Угощая попугая сухофруктами и подливая в блюдце свежей воды, Байгельды не сразу вник в его брезгливое бормотанье. А расслышав удивился.

- Ик-рра-а плохо, ик-рраа-а плох-хо, - твердил попугай, как заведенный.

Ах, вон оно что! Выходит, высокие господа прикармливали бедного Какаду икрой, и ему, видать, от нее было худо. Посочувствовав птице, Байгельды подумал: «И что хорошего богачи находят в икре - ума не приложу! Бесплатно дай - я на нее и смотреть не стану». Ну, стал бы или не стал - кто знает, но уж точно, что никто ему ее бесплатно и не предложит. Поклевал-поклевал попугай измельченные сухие фрукты и вдруг ни с того, ни с сего заладил:

- Ар-рра-ак!... Ар-рра-ак!...

Этому хозяин уже обрадовался. Где такое видано, что, едва переступив порог дома, гость так нахально требовал водки?! Но с другой стороны, по всем правилам людского общения долгожданную встречу полагается обмыть. И тут, никуда не денешься, попугай прав. И, осознав его правоту, Байгельды тотчас налил и себе, и Какаду. Но сам Байгельды так и не успел выпить, ибо его вниманием всецело овладел попугай. Он пил с наслаждением, с азартом, лихо, не делая паузы. Чайную ложку водки принял в два счета и, довольный, высоко задрал головку. «Вот-те раз! - поразился про себя Байгельды. - Так он же настоящим алкашом стал!». С досадой подумал или с восторгом - он и сам не знал. Но на всякий случай, чтобы не огорчать любимца, сказал:

- Молодец Какаду!

- Де-ец, Акка-адду, - тотчас согласился попугай и опять заладил: - Ар-ррак! Ар-рраак!

Байгельды задумался. Через паузу с упреком заметил:

- Эй, Какаду, как алкаш ты, я вижу, и своего хозяина переплюнул.

Но попугай никаких упреков-назиданий слушать не желал. Знай, одно долдонил:

- Ар-рра-ак!... Ар-рра-ак!...

Совсем сбитый с толку дерзкой выходкой дружка, Байгельды обескураженно повел плечом и, делать нечего - плеснул в блюдце Какаду еще с пол ложечки водки. Хорошо, что хоть не попрекал. А мог бы сказать:

«как же мне не быть алкашом, если хозяин мой алкаш отпетый?!» И был бы прав. И крыть было нечем. Ну, и на том спасибо!

Попугай весь день без устали метался по квартире. И при этом все что-то говорил, вещал, бормотал, как последний болтун. «Странно... Чем же он болел? Что-то не похоже», - подумалось Байгельды. Однако вспомнил, что нечто подобное однажды с ним уже случалось. После того, как Такежан передал птицу ему, она от тоски целую неделю ни к чему не дотрагивалась. Байгельды тогда сильно встревожился. В самом деле, что можно было предпринять? Околеет ведь бедняжка. Однако обошлось. К счастью, вскоре подружился, притерлись друг и другу, и Какаду вышел из первоначального стресса.

Радостное возбуждение попугая не улеглось и вечером. Наполнив ванну водой, они по давней привычке принялись купаться. И тут выяснилось, что за целых два месяца попугая ни разу не купали. Ни Самый большой человек, ни людишки поменьше, видно, о том и не догадывались. Даже значения не придали. Вот недотепы! Ну, конечно, как тут бедной птице не впасть в уныние, не тосковать по дому, где ее холили и ублажали? Байгельды от гнева и возмущения вышел из себя. «Тоже мне высокие господа! Попробовали бы сами не мыться по два месяца. Небось коростой бы покрылись. А что и за птицей уход нужен, о том и не подумали!»

А как радовался, ликовал попугай, как раскатисто похохатывал - это надо было видеть! Резвясь, он то и дело выскальзывал из рук Байгельды, хлопал крылышками, веером распускал хвост, сучил ножками, брызгал водой во все стороны. Так могли забавляться только истинные, закадычные друзья.

О, аллах, разве жизнь человека без верного попугая - жизнь? Чушь! Вздор! Коли нет у тебя попугая, с которым можно побеседовать по душам, вместе купаться и бражничать, то какая эта, к черту, жизнь?! - сам с собой громко разговаривал и все более распалялся Байгельды. - И при этом эти господа еще и чванятся, спесью надуваются. А сами что ни на есть нищие. Кроме денег, ничего в жизни не видят, несчастные! Плевать хотел я на их жизнь. Тьфу! И попугай с готовностью повторил:

- Тьфу!... Тьфу!

Выбираясь из ванны, Байгельды первым долгом тщательно вытер полотенцем попугая, потом обтерся сам. Чтобы не простудиться, обмотал себя простыней, а на Какаду накинул легкий платок. У обоих был торжественный, благородный вид.

Чаевничал Байгельды долго, с наслаждением. И попугаю налил крепкого, черного чаю, но тот нахохлился, отвернулся с отвращением, строго зыркнул на хозяина и, задрав головку, потребовал:

- Ар-рра-ак!!...

Байгельды считал себя приличным алкашом, заслуженно авторитетным среди городских пьянчужек, однако нахальство попугая его смутило.

«Да-а... этот бедолага, видно, окончательно спился, - с сожалением подумал Байгельды и поневоле вспомнил Самого большого человека. - Неужели и он пристрастился к зелью? Неужто и его душу дерут черти? Да не может быть... не должно быть...» Однако, додумывать свою грешную мысль Байгельды не стал, смиренно протопал на кухню, достал из холодильника початую бутылку и налил себе и попугаю.

- После бани полагается тяпнуть, - сказал хозяин. – Ты прав.

- Ааа-ка-ду... прррав, пррра-ав! - горячо отозвался попугай.

Со своей дозой попугай управился в два счета. Запрокинул головку, распушил хвост и зычно заявил:

- Ар-рра-ак!...

Пожалуй, впервые в жизни Байгельды испытал оторопь от чьего-то пьянства. Растерянный, он принялся урезонивать любимца.

- Ай, Какаду! Имей совесть... так нельзя! Пьянство до добра не доведет. Поверь мне. Эта пагуба никого не щадит. Послушай старших. Я ведь знаю, что говорю. Умнее и красивее тебя в птичьем царстве нет. Хочешь могу побиться об заклад с кем угодно.

Байгельды вспомнил, что впервые в жизни читает нотацию пьянчужек... о вреде пьянства. Но Какаду советам его не внял, а нагло требовал:

- Ар-рра-ак!...

Байгельды озадачился: «Я рассчитывал, что мне хватит пузыря на три дня. А эдак один попугай все вылакает».

Минут через пятнадцать-двадцать пьяный Какаду завел такую шарманку, что Байгельды стало не по себе. Сначала он бессвязно пробормотал на все лады весь свой привычный репертуар, а потом, все более войдя в раж, выдал такой витиеватый набор не нормативной лексики, что даже отпетый охальник от удивления разинул бы рот. И вдруг попугай сменил пластинку и произнес резким, грубым голосом:

- Ты мне угр-рожа-ешшь? Пу-пу-пу-гаешшь? Ну, и что мне сделаешь? Ни хр-рре-на не сделаешь! А я тебя из-нич-то-жжуу! В пыль сотр-рруу! Рррастоп-чу!

Байгельды обомлел. Он узнал этот голос. Голос Самого большого человека. Точь-в-точь!

«О, Боже!... Что же это получается? Выходит, Самый большой человек услышал слова Такежана от Какаду? И то, что сейчас высказывала в пьяном бреду эта птица, не что иное, как гневный, раздраженный, запальчивый ответ на эти слова? Нет, это ужасно! Значит, Какаду выболтал Самому большому человеку и его, Байгельды, позорный бред в пьяном угаре? А ведь он в подпитии наверняка молол всякую чушь. Ну, конечно... говорил не только о том, что Какаду - президент всех австралийских пернатых, но кое-что похлеще и о Президенте страны, о коррупции, взяточничестве, тотальном мздоимстве и незаконных накоплениях в иностранных банках. О-о-о!... И что подумал Самый большой человек? Как он отреагировал на столь вольную трепотню? Что он сказал? Может, Какаду не все выдал там? Что-то скрыл? Может, и сейчас что-то утаивает? Нет, с этим Какаду следует ухо держать востро. Наверняка он и в политике мастак»?

От волнения Байгельды изменился в лице и подозрительно уставился на хмельного попугая. Может, он двуличен? Может, только прикидывается во хмелю? Ай, не на свою ли голову вожусь я тут с ним?.. Но Какаду не было дела до тревог хозяина. Голосом Самого большого человека он продолжал вещать.

- Я тебя вытащил из грязи. Я тебя нашел в старой фуфайке. Я тебя сделал человеком!

Конечно, попугай, да еще пьяный заметно косноязычил, какие-то буквы вообще не выговаривал, иные гласные непомерно растягивал, однако смысл слов угадывался без труда. Казалось, не попугай вещал, а заика в сильном возбуждении. Но самое интересное попугай выкинул перед сном. Видно, все еще сказывался хмель. Ни с того, ни с сего вдруг заорал:

- Даа-ваай ррраз-деватьсяя!.. Трр-рааа-хать-ся будем!

Байгельды застыл в изумлении. Господи, это еще что такое? И где он таких слов нахватался? Но и это еще не все. На разные голоса он без всякой связи начал выдавать всякие слова и фразы и о Самом большом человеке, и о его жене, о дочерях и зятьях, что у Байгельды от страха-ужаса мороз пошел по коже. Ему почудилось, что перед ним находился не попугай, а страшная бомба, которая взорвется, непременно взорвется, если не сегодня, то завтра. На мгновение мелькнула спасительная мысль: «Может, отречься от этого лиха? Сказать, что он даже не помнит, кто подсунул ему попугая? Не помнит, потому что был вдрызг пьян... И таким образом избавиться от Какаду?»

Однако страх вскоре улегся, и Байгельды отмел мимолетную слабость. И чего он всполошился? Смешно! Ведь если на то пошло, положение Самого большого человека значительно хуже, чем у рядового алкоголика Байгельды. Разве мыслимо сравнить его горе с моим? У меня ни горестей, ни забот. А у него? Нет, не позавидуешь! К тому же одинок, как перст. Все есть, а - подумать - так ничего и нет. А у меня на худой конец есть мой Какаду! Да, да... и потому, как ни раскинь, житуха Байгельды ничуть не хуже, чем у Самого большого человека, а, скорее всего, даже лучше... ибо у полупьяного почти всего вдосталь и на душе его почти всегда одна благодать.

В ту ночь Байгельды долго думал о своем попугае, переворачиваясь с боку на бок и, наконец, пришел к твердому выводу, что отныне ему не след расставаться с любимцем. Разлука с ним становится опасной и для него, и для Какаду, и - видит Аллах! - для общества. Надо что-то придумать, раздобыть деньжат и первым долгом сменить квартиру. Конечно. Какой разговор? Но... где взять средства? Не на бутылку - другую, а на - шутка ли? - квартиру... Ну, скажем, несказанно повезет. Подвернутся каким-то чудом деньжата, но разве так просто отделаешься от Самого большого человека? Как бы не так! Рука-то у него дли-и-инная. Из-под земли достанет. А, может, вслед за Такежаном сигануть за кордон? От подобных дум у Байгельды кругом пошла голова... Но, видно, о Такежане подумалось неспроста. Мысль сразу же заработала в другом направлении. «А что? Может, дать ему знать о создавшейся ситуации вокруг попугая? Или записать пьяный бред Какаду и переправить Такежану кассету. Он - то сразу все сообразит»... От этой мысли в сердце Байгельды возжегся луч надежды.

Наутро Байгельды отправился к старому приятелю, который знал Такежана и попросил у него диктофон. Теперь осталось лишь ждать, когда попугай в очередной раз напьется. Ждать приходилось недолго. Подготовив поздний завтрак, Байгельды только было сел за стол, как Какаду заладил свою привычную песню.

- Ар-рра-ак!... Ар-раа-ак!...

Байгельды с готовностью налил ему в блюдце водочки. Обычно он наливал одну чайную ложку, а на этот раз расщедрился и налил аж две ложки, аи, может, даже чуть больше. Какаду ничуть не оробел. Принял в себя все до капельки и немного обалденно задрал головку. Видно, сообразил, что дал лишку. Покачал хохолком. И очень быстро повеселел. Необычно долго в упор выставился на хозяина, захохотал неестественно, отрывисто и вдруг пошел молоть несусветный вздор. Байгельды тотчас включил диктофон. Боже милостивый! Более болтливой птицы, видно, на свете не сыскать. Такой треп затеял - чертям тошно. Все свалил в кучу... и их домашние невинные фразы, и слова Такежана, и гневные речи Самого большого человека, и реплики городского акимата, и хвастливый треп Ерика, и заурядный мат случайных собеседников... все смешал - перемешал, точно балаболка. Некоторые фразы попугая ввергли Байгельды в оторопь.

- Зззнаю тебя! Ты вынюхиваешь мои вклады за рубежом? Ну, и вынюхивай! Я всех вас продам с потрохами. Всех! И народ продам! Только кто его купит? Кому он нужен, такой народ, бестолковый и несчастный?!..

Подобных откровений слышать Байгельды еще не доводилось. Волосы на его макушке встали дыбом. Однако в глубине души сознавал, что именно эти слова для кого-то очень важны. И в первую очередь Такежану!

Заканчивая свой длинный и бессвязный монолог, попугай незнакомым голосом брякнул:

- Да-а-вай ррраз-де-вай-ся! Тррра-ахаться будем! - и свалился на бок, точно сраженный.

На следующий день, благополучно передав приятелю кассету для Такежана, Байгельды по пути домой купил газету, в которой освещались все городские сплетни, и на первой же странице наткнулся на заголовок: «Попугай Самого большого человека находится на излечении». Информация оказалось короткой: «Любимый говорящий попугай Самого большого человека неожиданно заболел. По надежному источнику, попугай временно возвращен его прежнему хозяину». Прочитав эти строки не раз и не два, Байгельды возликовал. «Это надо же! Его Какаду прославился на весь белый свет. Такой славой ныне не пользуются ни писатели, ни артисты. Даже депутатов, день-деньской мелькающих по телевизору, народ не знает так, как моего Какаду. А как его-то, Байгельды, преподнесли? Так и написали: «Прежний хозяин». Каково?! Прежний хозяин прославленного попугая! Свихнуться можно от счастья. Прижав газету к груди, Байгельды, точно на крыльях, заспешил домой. «Прочту-ка Какаду. Пусть знает, какой он знаменитый, - думал Байгельды. - А то томится, бедняга, в четырех стенах, а что пишут о нем, и не ведает». Однако радость сменила тревога. Как бы это сообщение в газете не обернулось бедой и для него, и для Какаду. «А вдруг меня лишат его навсегда?!»

На следующее утро зазвонил телефон и незнакомый голос, представился служащим одной городской компании. Голос звучал уверенно, спокойно, с барскими нотками. Байгельды тотчас определил: голос настоящего крутого. Скорей всего, это был вовсе и не служащий, а руководитель, начальник, владелец самой компании. Сначала затеял разговор о том, о сем, а потом осторожно спросил о попугае. «Надумаете продать - дайте знать». И дал номер сотки.

Странные люди! Неужто они уже и Самого большого человека в расчет не берут? А ведь представитель неведомой компании так и сказал: «Цену назначьте сами. Торговаться не буду». Вот как! Выходит, если я скажу: «Десять тысяч долларов», он их тут же выложит? Да что там десять тысяч? Ляпну: «Двадцать, тридцать тысяч», он и их отстегнет, не задумываясь. Апырай, какой же я, однако, балда! Ведь одно время я был готов уступить Какаду за какую-нибудь тыщонку! И не долларов, а тенге! Ой, и дурак-дурачина! Неведомо, что только приходит иногда в дурную башку! Вот почему я, должно быть, и такой невезучий. Прости меня, Всевышний! Каюсь: в отчаянии я даже мог отдать столь драгоценного попугая всего-навсего за пузырь дешевого самопала»...

Какаду не было дела до душевных терзаний хозяина. Он вконец распустился, обнаглел, только и знал, что твердить с утра пораньше:

- Ар-рра-ак!... Ар-рра-ак!...

Байгельды это уже начало действовать на нервы. Он делал вид, что не слышит его, но попугай назойливо повторял одно и то же, да все резче и на разные голоса, пока хозяин уже ближе к обеду, не выдержав, не наливал ему в блюдце привычную норму. Попугай наловчился ее выцедить запросто и, запрокинув голову, на мгновение-другое застывал, замирал в полном кайфе. «Слава Создателю, что с него достаточно одной чайной ложки, - думал про себя Байгельды. - А что бы я делал, если бы он, как я, закладывал за воротник по сто, по двести граммов?!»

После обеда раздался еще один неожиданный звонок. Голос был молодой: «Мой дядя, хорошо знающий вас, принес газету, в которой сказано о вашем попугае. Скажите, он в самом деле говорит, как человек? И как долго говорит? И способен ли он к иностранным языкам? И...» Вопросов было столько, что можно подумать - следователь или ревизор. Байгельды, избегая долгих объяснений, отрезал было: «Да это не мой попугай, а Самого большого человека», однако молодой голос был настойчив и даже циничен:

- Да какое это имеет значение?! Важно, что в данный момент товар находится в ваших руках. И вы вольны его продать, кому вам заблагорассудится. Разве не так? Время-то рыночное...

Байгельды опустил трубку на рычаг и заходил взад-вперед по комнате, недоумевая: «Откуда им известен мой телефон? Кто им дал?»

Чего только не лезло в его голову?! Может, сплавить им попугая за пятнадцать или за двадцать тысяч долларов и унести ноги подобру-поздорову? Но это некрасиво, даже подло. И не только перед Какаду, но и перед Такежаном, который именно ему доверил птицу. «Ой, не-ет!... Только не это! Упаси аллах от такого позора! Как я только мог подумать о таком ?! Как только могло прийти в мою голову такое?! Доверяя птицу мне, Такежан, выходит, поверил мне, оценил мое человеческое достоинство, хотя и знал, что я алкаш... ну, не алкаш, так порядочней выпивоха»...

После утренних и обеденных неожиданных звонков Байгельды стал серьезно опасаться и воров-воришек, которыми город кишмя -кишел, и тщательно осмотрел окна-двери, балкон свой невероятно запущенной квартиры, больше похожей на бомжатник. Осмотрев все углы и выходы, Байгельды пришел к неутешительному выводу, что при желании обчистить его могут без какого-либо труда не только многоопытные зубры из воровского племени, но даже самые заурядные салаги, только-только вступившие на эту скользкую стезю. Им не представляет сложности выкрасть не просто попугая вместе с его клеткой, но и самого Байгельды, если в нем есть хоть мало-мальская нужда.

Судьба попугая не выходила из головы. Разные фантастические идеи возникали одна за другой. А что, если переселиться в одну из пустующих загородных дач? Там деревья, кусты, камни, ручьи... Птички щебечут. Тишина. Какаду это понравилось бы больше, чем мне. Но где взять денег?.. Байгельды вздохнул, красивая мечта сразу же поблекла. Эх, найти бы укромное местечко, где они никого не знали бы, да и их никто бы не искал.

Огорчало и пьянство Какаду. Вот еще беда! О том, что именно он, Байгелды, тому виной, что никто иной, как он пристрастил попугая к горькому зелью, и думать не хотелось, обвинял он лишь «тех», что «наверху», это они, мол, сбили с толку невинную птицу. Размышляя по этому поводу, Байгельды пришел к решению, что, видимо, завязать придется прежде всего ему, потом, глядя на хозяина, может пройдет пагубная страсть и у Какаду. Да, да... так, именно так.

Какаду с утра трижды напоминал хозяину про арак, но так ничего не добившись, демонстративно рассыпал лапками корм и отвернулся к стенке. При этом несколько раз хрипло пробурчал что-то про мать. Байгельды сготовил завтрак и тут же приступил к назидательной беседе с хмурым, нахохлившимся попугаем.

- Ар-рра-ак жок! Ар-рра-ак жа-ман... Арак - плохо!

Какаду зыркнул на хозяина и брякнул с ненавистью:

- Ар-рра-ак жаксы, икр-рра жаман! Водка хор-рро-ша, икр-раа плохо!

Байгельды вздрогнул, чуть не вскочил с места от такого кощунства. Вот нечестивец! Воспитал на свою голову. Он еще спорит со мной! Уму-разуму учить надумал! Да он меня своими речами до инфаркта доведет...

- Ты брось это, Какаду. Видишь? Я бросил, и ты прекрати. Все!

И, чтобы было понятней, ладонью прикрыл рот. Попугай немного задумался, пристально глянул на хозяина, а потом осмысленно, внятно произнес:

- Ты - бррроссь! А я - пи-и-ить!

- Астафиралла! — вырвалось у Байгельды.

Совсем обнаглел Какаду! Всякое приличие потерял! Не то, что не считается с хозяином, а издевается над ним, негодник! Эдак он скоро и до оскорблений дойдет. Запросто!

Расстроил его Какаду. От обиды Байгельды посерел лицом, резко отодвинул от себя чашку с чаем, встал заходил по кухне взад-вперед. Но до чего же чутким и сердобольным оказался Какаду! Вмиг почувствовал, что обидел хозяина, покружился над ним, хлопая крылышками, защебетал, опустился ему на голову. И, проявляя нежность и миролюбие, коготками норовил погладить его лоб, заворковал на все лады.

- Ааа-ай-гель-ды хор-рро-ший!... Ааа-кака-ду пло-хой!

Ну, что тут скажешь? Особенно поразило его проявление нежности. Получилось неуклюже, но искренне. Байгельды, конечно, сразу же отошел, смягчился сердцем.

Эй, Какаду, ты и впрямь не птица. Ты человек в птичьем обличье.

Достать бы твое родословное, порыться бы в истории твоих предков. Какой ум... порядочность... благородство! Аристократических кровей! Ну, скажи, у кого еще, кроме меня, есть такое сокровище? Признайся честно? Только у меня! А я, остолоп, балда, не всегда в состоянии оценить свое счастье. Иногда ложки водки давать было жаль. Ну, не жадность ли постыдная? Не слабость ли жалкая? Истинный жадюга, у которого зимой снега не выпросишь. Эй, Какаду, да пусть все провалится, пусть приблудному псу или шелудивому коту достанется то, что от тебя жалею! Давай, милый, спускайся на стол. А то, сидя на макушке, все мозги мне запудрил...

Вконец расчувствовавшись, Байгельды достал из закромного уголка заветную бутылку, плеснул чуток в блюдце для попугая. По привычке едва ли не налил и себе, но вовремя спохватился и с усилием оттянул руку от стакана. Какаду мигом опустился на стол, покосился на водку в блюдце. Ох, как же он обрадовался! В глазах-пуговках мигом вспыхнул огонь, хвост задрался торчком, и в нетерпении попугай засучил ножками. «Бог ты мой! Да он же законченный алкоголик! У него все повадки забубённого пьянчужки». А слова-то какие!

- О, Aaa-ай-гель-ды хор-роший! Ааа-кака-ду плохой! Ой, плохой!...

А голосок-то какой! В душу проникает, слух ласкает, стервец! Лишь бы не сглазить. Тьфу, тьфу!

- Тьфу-у! - убежденно повторил попугай и окунул железный клюв в вожделенную жидкость. А пить наловчился, как заправский алкаш, не отрываясь. Потом замер в экстазе, запрокинув головку.

Совсем пригорюнился Байгельды, с одной стороны, нежно любя, с другой - жалея своего единственного и верного друга.

Дни проходили чередой, и человек и птица то обижались друг на друга, то мирились. Между тем тот представитель городской компании вновь дал о себе знать, намекнув по телефону, что не прочь обрести попугая. Видно, через знакомых Байгельды успел навести кое-какие справки, и, хотя вновь подтвердил, что готов на любую сумму, однако, как бы очертил верхний потолок:

- В пределах десяти тысяч баксов.

«Десять тысяч долларов, тут же смекнул Байгельды, мне, пожалуй, хватит на всю оставшуюся жизнь. О, всемогущий Создатель, откуда у людей такие деньги? Сеют, что ли? Или из-под земли достают?»

Свое удивление Байгельды, однако, скрыл.

- Вряд ли выйдет, - промямлил он неопределенно. - Попугай мне самому нужен. Потом на всякий случай сказал: - Подумаю.

После телефонного разговора Байгельды в глубоком раздумье и волнении долго вышагивал по комнате из угла в угол. Десять тысяч баксов под ногами не валяются… Но пришел к выводу, что расстаться с попугаем он не сможет. Какаду - единственное родное существо на свете. Ведь ближе его никого нет. Он - его отрада, его утешение, его жизнь! И вдруг он окажется в чужих руках... А ведь судьба его в немалой степени зависит ныне и от Самого большого человека. О том Байгельды ни на минуту не забывал.

(окончание следует)

Pages

воскресенье, 3 января 2021 г.