«DANCE, JULIA, DANCE!»

Гумер Каримов

...и был вечер, и мы обнявшись, сидели у реки. Золотые блики на ней и круглая луна
над горизонтом — всё напоминало знаменитую картину Куинджи.
— Жизнь, я люблю тебя, — тихо сказала ты. — Я люблю тебя, жизнь! — громко и весело запел я. — Тсс! — Ты приложила пальчик к моим губам, — не ори, дай послушать...
— Ты слышишь, как она течёт? — Как сама жизнь...
— Ого! Ты научилась слушать реку? — А ты тоже узнал у реки секрет, что время не существует, да, Жизнь?
Лицо Бинки озарила светлая улыбка. — Да, — ответил я. — Ты ведь имеешь в виду, что каждое мгновение река
находится повсюду — у истока и устья, у водопада, у переправы, на быстрине, в море, в горах, повсюду, каждое мгновение, и что для нее существует лишь настоящее и ни малейшей тени грядущего? 

— Верно, — сказала ты. — И когда я постигла это, то посмотрела на свою жизнь, и она тоже была рекою, ничего не было, ничего не будет; все живо здесь и
сейчас.
Мы были детьми... Та, с которой сидели у реки и собирались прожить
большую жизнь, оставила меня, а я живу уже много лет без неё... Это она называла
меня Жизнью, шутя переводя на русский язык мое имя, взятое из Корана. Ах, как
давно это было!
Альбинка Райнгольф была самой маленькой в классе, да и я не гигант.
Сохранилась фотография, мы на уроке физкультуры: в строю и мы с Альбиной
стоим где-то в хвосте. В первом классе нас посадили за первую парту. Так мы и
просидели рядом четыре года начальной школы. Когда нас куда-нибудь водили, мы
шли, взявшись за руки. До сих пор помню её маленькую тёплую ладошку.
Альбинка была девочкой удивительной красоты. Кожа белая-белая, волосы иссиня-чёрные, заплетённые в две косы, а глаза цвета перезрелой вишни. Если и бывают в этом возрасте какие-нибудь чувства, то, наверно, у нас с ней была первая любовь. Я понял это сорок лет спустя, когда выросла моя дочь, ставшая балериной.
Смотрю на пожелтевшую фотографию. У Альбины косы тяжело лежат на её плечах. За них я её часто дёргал.

— Ещё подёргай, — просила она и смеялась. 

— Мама говорит: если дёргает за косы, значит, влюбился. Ты влюбился в меня? 

— А ты?

 — И я! Только это ничего не значит. Мама говорит, что первая любовь
проходит, но не забывается. 

— Ты не забудешь меня? 

— Не забуду. 

— Никогда? 

— Никогда! А ты? 

— И я.
Мы тогда ещё совсем малы были, с нетерпением ждали каникул и летом тоже не расставались, пропадая всё лето на берегу реки. И было весело, радостно от звонкой воды и журчащего её смеха. Обычно на ночь мы расходились по домам, но однажды, заигравшись, припозднились. Стемнело. 

— Нам пора домой, Бинка!

 — Ничего не пора. Я сказала маме, что заночую у бабушки. И ты не бойся:
она скажет твоей маме, где ты.
И Альбинка повела меня к своей бабушке. Жила Фарида-опа неподалёку от реки на косогоре, до Агидели — с крутой горы сбежать. Она бросила на чистые, крашенные охрой половицы толстый пуховый матрац, подушки и огромное одеяло.
Сначала мы дурачились, дрались подушками, пока бабушка на нас не шикнула.
Забравшись в чёрное тёплое логово, мы слушали, как вздыхала бабушка, лаяли на улице собаки, как засыпал мир. Всё теснее прижимались друг к другу, ещё не понимая тайны законов этого тяготения. 

— Мы делаем что-то нехорошее? 

— Альбинка жарко дышала мне в ухо, и, не дожидаясь моего ответа: 

— Ты меня любишь?
Ах, Альбинка! Я помню! Помню ту сказочную ночь... И нашу реку. Она ещё часто будет с нами.
Знаменитая танцовщица Башкирского театра оперы и балета, народная артистка СССР, дочь революционера и героя Гражданской войны, Тамара Шагитовна Худайбердина, знавшая мою маму, оттанцевав своё, стала преподавать.

Однажды она пришла в школу и отобрала нас с Альбинкой в танцевальную группу.
Так мы с ней стали партнёрами по танцам. Но до Альбины, влюбленной в хореографию, мне далеко. Она без умолку говорила только об этом, а я, как мальчишка, больше любил футбол, однако она и меня заражала своим увлечением танцами.

— У тебя такой высокий прыжок! 

— Альбина восхищённо таращила на меня глаза, когда я плюхался рядом с ней после упражнений.

 — Ты качайся, будешь сильным. Я хочу, чтобы ты подбрасывал меня высоко-высоко!

Особенно нам нравилось выступать: на концертах и смотрах наша пара неизменно вызывала овации, и успех немного кружил нам головы.
Однажды руководительница танцев пришла к маме: «Соня, твоего сына надо отправить учиться в Ленинград в хореографическое училище Вагановой. Он у тебя талантливый». А мама испугалась: «Ты с ума сошла? Как я могу отправить маленького ребёнка — одного в Ленинград?» 
Пройдёт много лет, я всё равно уеду учиться в Ленинград, правда, в университет, но судьбе будет угодно, чтобы дочь по моему настоянию поступила и закончила Академию русского балета имени Вагановой.
А тогда нас, конечно, никто таких маленьких в Ленинград не отпустил, мы продолжали заниматься танцами и вскоре вообще перестали расставаться надолго.
Ходили друг к другу, вместе делали уроки, то у неё, то у нас. По воскресеньям
ходили в кино и однажды там, в темном зале, впервые поцеловались.
Из кинотеатра пошли к ней, родителей дома не оказалось. Сидели в большой комнате на диване, слушали музыку и разговаривали. У Альбинки был набор пластинок и радиола «Урал». Она поочерёдно ставила Утёсова, Нечаева, Лемешева, Шульженко — Клавдия Ивановна была у неё любимой певицей. — Знаешь, я иногда думаю про то, как вырасту, выйду замуж и сколько
детей у меня будет.
Она сидела на диване, поджав под себя ноги, это была её любимая поза, в
своей тёмной юбке с голубыми ромбиками и в голубом свитере, который часто
надевала. Он удивительно шел к её волосам. И мне она такая нравилась больше
всего на свете. Альбинка это чувствовала. Впрочем, вряд ли тогда я мог бы что-то
сказать.— А ты задумывался об этом?
Девочка водила пальчиком по подолу, обводя свои ромбики. Я завороженно
следил за её рукой и медленно соображал, что ответить. Чтоб в этом возрасте думать
о таких вещах — такое мне и в голову не приходило!
Я неопределённо пожал плечами: — Я думаю иногда, чем бы я стал заниматься, когда вырасту, — сказал я. —
Кем я буду? Когда отец брал меня иногда с собой, уезжая далеко в командировку,
мне нравилось видеть отца за рулём грузовика, и я мечтал тоже стать шофёром. Но
теперь я хотел бы летать... А ведь ты права, взрослые люди женятся! Но я, правда,
об этом не думал. — А я часто об этом думаю. — И сколько детей ты хочешь иметь? — Я хочу мальчика и девочку. И чтоб мальчик был старшим и опекал
сестрёнку. — А я один сын в семье, и у меня три сестры. Самая маленькая — Надя, я
опекаю её. — Ей повезло, что у неё есть брат. А у меня только старшая сестра, но мы с
ней не очень ладим: у неё свои заботы. Я бы тоже хотела иметь старшего брата.
Альбинка умолкла, приблизила своё лицо. 

— Поцелуй меня.
Мы долго целовались, а Клавдия Шульженко пела:
Нет, не потому, что старость подошла, 

Я в очках письмо твоё читала.
Просто слишком много слёз я пролила,
Слишком часто глаз я не смыкала...
Сколько нам было тогда? Лет по тринадцать, может, четырнадцать. Мы, наверно, учились в классе седьмом, восьмом... не заметил, как стянул с неё свитерок...
Пишешь, что опять вернуться хочешь к нам. Но я уже устала и ответа не дам. 
Сын умеет писать, он тебе напишет сам.
Вдруг она сказала, что могут родители прийти. Мы, отвернувшись друг от друга, быстро оделись и снова сели на диван. Пластинка давно кончилась. Стемнело. Мы сидели в темноте и молчали, переживая то, что только что произошло между нами.
Когда я уходил, Альбинка в дверях обняла меня, поцеловала и сказала:
«Спасибо тебе!».
Мне всё вспоминается этот диван в Альбинкином доме, первая сказка, что я рассказал ей на этом диване...
Конечно, дочери я рассказал обновленную, более современную версию моей сказки. Да и не помню я ту старую версию. Полвека прошло! В юности была она мной записана, но пропала в студенческие годы, как и все, что было мной написано
до приезда в Ленинград.
Помню только, что взглянув в окно, увидел двух дворняг. С них и началась та сказка,  рассказанная Альбинке. А к сказке, рассказанной дочери, добавилась история с розой...
«Здравствуй! А теперь я тебе расскажу одну историю, которой бы никогда не случилось, если б не ты. Помнишь ту очаровательную розу, которую ты мне подарила в Царскосельской библиотеке? Она была неправдоподобно прекрасна! Я привез ее домой и поставил в вазу в комнате дочери. Она очень долго жила, будто заколдованная. Не хотела умирать. Каждое утро я заходил к ней, и она все оставалась такой, словно ее только что срезали... Но все проходит, согласно соломоновой истине. Она резко завяла в один день. Я отругал дочку, что она
нерегулярно меняла воду и не добавляла сахар. И было пронзительно жаль. И вот
что сделала жена. Она отрезала нижний конец черенка и посадила его в горшок с
землей. Обильно полила и закрыла стеклянным куполом. Уже через день черенок
дал тонкий слабый росток, на котором сверкала капелька росы. А сейчас черенок
похож на ветвистое дерево. Ростки кустятся, дают нежные листочки. Посмотрим,
что будет дальше. Но уже за эту маленькую радость — спасибо тебе!»
— И все? — спросила дочка, когда я замолчал.
— Пока не знаю.
— Не придумал, что будет дальше?
— Я не придумываю. Я просто жду, что будет дальше.
— А что будет дальше?
— Жизнь подскажет.
— Но жизнь и сказка — разные вещи.
— Я так не думаю. Мне кажется, жизнь и есть самая настоящая сказка.
— Но в жизни не бывает чудес.
— Бывают, еще какие! Ты пока спи. Подождем, как будет дальше
развиваться наша сказка.
— В твоей сказке, пап, я плохая, — сказала мне на следующий день за
завтраком дочка. — Я в ней даже не плакала, когда умерла роза. А я плакала, ты
помнишь?
— Конечно, помню. Я же говорил тебе, что жизнь и есть сказка, если в ней
живут по-настоящему добрые люди и сильные чувства.
— Так почему же ты об этом не написал?
— Ну, чтобы не было слишком красиво и неправдоподобно.
— Почему неправдоподобно, если я действительно жалела розу и плакала?
— Да, но если бы я об этом написал, все бы решили, что я искусственно
создаю образ сентиментальной девушки. Давай лучше поступим так: внесем наш
диалог в сказку, и тогда читатель поймет, что ты действительно добрая девочка.
Помнишь, я говорил: пусть сама жизнь расскажет эту сказку.
— Тогда тебе придется внести в свою сказку и мой сон.
— Сон?
— Да. Когда я уснула, мне приснился чудесный сон... Хочешь, расскажу?
— Хочу.
Из переписки в контакте с девушкой, подарившей розу:
Я: Ты не сердишься, что я обнародовал эту историю? Но я тебя не назвал, Милена.

Просто история получилась красивая... Как сказка.
Милена: Нет не сержусь. Это прекрасная история. Она о возрождении жизни. Все,
что поднимает и заставляет жить, — это всегда чудесно!
Я: Спасибо!
Милена: Вам спасибо!
Я: Одна девочка в комментариях написала, что это значит — роза подарена от
чистого сердца!
Милена: Так и есть. Я всегда все и всем от чистого сердца дарю... Иначе просто не
умею.
Я: О твоей розе уже сказку просят написать.
Милена: Пишите! И пусть она принесет вам удачу.
Я: Другая девушка, кстати, тоже Милена, написала мне, что роза необычная, она
будет исполнять желания.
Милена: Пусть роза исполнит и мое желание. Я очень хочу, чтоб мой друг
Паша вновь обрел веру в любовь и в профессию актера.

А вот тут, собственно, и начинается сказка, которую я рассказал Бинке.
Помню только, что, взглянув в окно, увидел двух дворняг.
— Значит, ты считаешь, что жизнь после жизни может быть только у
людей? — задавая вопрос, Рыжик положил лапу ей на колено и внимательно
заглянул прямо в глаза.
— Да, я об этом читала.
— Если ты и вправду так думаешь, — сказал Рекс, лежащий справа от нее,
— то должен тебе заявить, что ты ошибаешься. Знаешь...
— Я знаю точно, что собаки не разговаривают, — перебила его девочка.
— Ха! Если ты никогда не слышала, как разговаривают собаки, — по-
собачьи ухмыльнулся Рыжик, — это еще не значит, что мы этого не умеем.
— Если на то пошло, — добавил Рекс, - разговаривать умеет все живое.
— Даже деревья?
— Даже деревья. И даже твоя Роза.
— А откуда ты знаешь, что я думаю про Розу?
— Милая подружка! — Рыжик тяжело вздохнул. — В отличие от вас,
двуногих, мы умеем слушать тишину.
— Тишину?
— Да, вы так называете Великое безмолвие. В действительности же, тишина
и Великое безмолвие — совершенно разные понятия.
— Вы думаете, и то и другое — немо? — Рекс взглянул на нее так, что она, по крайней мере, еще не вышла из детсадовского возраста, то есть почти безнадежно. — Вы и здесь ошибаетесь.
— Вернемся, однако, к твоей Розе, — тоном лектора заговорил Рыжик. 

— Когда она умерла и мама бросила ее в мусорное ведро, ты совершила благородный
поступок...
— Ничего я не совершала, — сказала девочка, — я просто заревела.
— А почему ты заревела? Не скажешь? — Рекс положил лапу на другое
колено собеседницы.
— Жалко стало. — И девочка почувствовала, как даже во сне ее глаза
наполнились слезами.
— Вот видишь? Жалко! — Рекс лизнул ей руку. — Жалость — благородное
чувство. Мы ведь знаем: ты и нас жалеешь, когда выносишь нам косточки или
воруешь котлеты из холодильника.
— Вернемся, однако, к твоей Розе! — Рыжик рассердился на Рекса и громко
тявкнул. — Ты, Рекс, просто невыносим! Все время уводишь разговор от сути. Итак,
тебе стало жалко Розу, а маме стало жалко тебя. Тогда она достала Розу из
мусорного ведра и произвела вивисекцию...
— Ви-ви что?
— Ви-ви-сек-ция, невежа! — Рыжик рассердился. — Это значит, твоя мама
произвела вскрытие по живому, отрезав ножом черенок Розы.
— Почему по живому? Роза ведь умерла?
— Как же она умерла, если она жива до сих пор? Просто она была в
состоянии клинической смерти. Понятно?
— По-понятно. Спасибо. Дальше я все знаю. Мама посадила черенок в
землю, полила его и накрыла стеклянной банкой. И Роза ожила...
— Знаешь, да не все! — Рыжик снова сердито тявкнул, но теперь уже на
дочку. — Торопыга! Так и быть, я открою тебе Великую Тайну!
— Тайну?
— Да, Тайну.- Рыжик отсел в сторону и, улегшись, покусал себя в разных
местах. Воцарилась долгая пауза.
Девочка уже хотела проснуться. Даже потянулась было. Но тут Рыжик снова
заговорил.
— Так ты говоришь, что читала про Жизнь после Жизни? А знаешь, что
становится следствием возвращения в реальность после клинической смерти?
— Наука ничего об этом не говорит, а всякие фантастические бредни
оспаривает.
— Тогда твоя наука такой же неразумный младенец, как и ты! — Это Рекс.
Ему надоело молчать. — Позволь мне сказать, Рыжик, это важно для меня.
— Говори, — если бы у Рыжика были плечи, то в этом месте он бы ими
непременно пожал. Но вместо этого он вернулся к своему излюбленному занятию:
ловле блох.
— Я буду говорить конкретно о твоей Розе, потому что знаю об этом
наверное, — продолжил свою речь Рекс.- Так вот, после своего чудесного
возвращения к жизни твоя роза обрела уникальную способность, удивительный дар,
сравнимый, может быть, только с божественным даром Великой Ванги!
— И в чем он проявляется? — После своего вопроса девочка почему-то забыла закрыть рот.
— А в том, что она способна исполнять желания!
— Желания? Любые?
— Любые! Только не злоупотребляй! Хорошо?
— Хорошо.
В этот момент мимо их двора важно прошла на поводке собака с хозяином.
Оба пса вскочили и бросились к забору с громким лаем. От этого лая дочка
проснулась.
А роза, тем временем, зеленела себе под стеклом на подоконнике.
Нет, решительно, во всем сущем во Вселенной существует органичная связь
и это есть единая экосистема. А человек в нее для того и интегрирован, чтобы она
это осознавала.
Сказка закончилась, и я очнулся. На диване сидела Альбина в халатике и, как девочка в сказке, забывшая закрыть рот. Пауза слишком затянулась.
— Ты сам придумал?

 — Тебе не понравилось?

 — А давно ты это сочинил? 

— Только что.

 — Не ври! 

— Не вру. Посмотри в окно. Видишь двух дворняг? Я про них и рассказал.
Бинка уставилась в окно и надолго замолчала. 

— Ты никогда не будешь водителем грузовика, — задумчиво и грустно сказала Альбинка.

 — И лётчиком не будешь. — Почему? — Потому что ты будешь писателем и скоро навсегда уедешь из нашего города. 

— А ты поедешь со мной и станешь великой балериной. Но сначала мы будем учиться в

Ленинграде: я в университете, а ты в хореографическом... и затмишь славу Галины Улановой! А я, так и быть, буду писателем, Бинка! Из нас
получится отличная пара!
А потом она заболела... Альбинка, милая Бинка!
Она выходила сначала со мной в коридор, в голубом халатике, с растерянной улыбкой, вернее, потерянной...
Однажды я пришёл к ней в больницу, и Альбинка сказала, что хочет со мной погулять.

 Я потеплее укутал её и повёл на улицу. Было начало апреля, весна, солнышко ласковое, небо синее. Альбинка взяла меня под руку, и мы медленно побрели по аллее. 

— Как хорошо! Спасибо тебе за эту прогулку.
Но вскоре она устала, мы присели на скамейку.

 — Ненавижу больницу, — сказала.

 — И чего меня здесь держат. Ясно же: моя песенка спета. Лучше бы дома провести последние дни...
— Перестань, Бин, ты поправишься!

 — Вот и ты туда же! Давай не будем об этом, я же лучше знаю. Мне недолго осталось. Не хочу тратить последние силы на ненужные слова. Помолчи! Я важное хочу сказать тебе. Посмотри на меня!
Худенькая, маленькая ручка Альбинки слабо сжала мою ладонь. Она помолчала. Огромные глаза, а кроме них и не осталось ничего, жадно смотрели на меня, будто хотели запомнить или... я не знаю, как выразить это. — Послушай, только не перебивай, ладно?.. Я много думала о тебе. Ты помнишь ту ночь? Ну, у бабушки? 
— Помню! Как её можно забыть, Бинка? 

— И я помню! И как ты был нежен, и как целовал... Это было мимолётно, по-детски, я понимаю... Но другой такой ночи у меня уже не будет никогда! - Бинка плакала. Слёзы градом текли по щекам, но она их не замечала, говорила всё быстрее,
словно боясь не успеть. — Вот и выходит, что ты у меня — единственный
мужчина... Не смейся, это правда! — Я и не смеюсь. И ты у меня единственная! У меня такого ни с кем не
было...
— Будет, милый, будет. У тебя ещё все будет впереди! И любовь настоящая,
и счастье! Вся жизнь впереди! Интересная, большая! И у тебя будут дети... Я знаю,
у тебя будут чудесные дети. Хорошие! У тебя будет жизнь! Слышишь, Жизнь, у
тебя будет жизнь!.. А у меня её не будет, понимаешь? И я хочу, я прошу тебя... нет,
я умоляю: помни меня! Пожалуйста! Как... как свою первую женщину. — Альбинка, милая! — но ком застрял в горле, говорить не мог, просто
обнял её и заплакал. — Нет, ты пообещай! Поклянись, что не забудешь меня! — Клянусь! — тихо сказал. — Спасибо! Это важно, понимаешь? Важно для меня. Мне так будет легче
уходить... Я буду думать, что проживаю жизнь рядом с тобой. А теперь поцелуй
меня.
Я неловко поцеловал её, она порывисто обняла, прижалась исхудавшим тельцем и долго сидела так. — Ну всё! Я устала, хочу лечь. Отведи меня...
Потом уже не вставала. И таяла, таяла... Оставались только глаза — огромные на бледном исхудавшем лице, глаза цвета зрелой вишни, пылающие жаждой жить... Лейкемия. Так называлась болезнь. И врачи не могли ей помочь...
... Дочка нам с мамой приготовила роскошный подарок: мы сидим в артистической ложе и ждем мировую премьеру великого испанского хореографа Начо Дуато. Юля занята в спектакле, хотя накануне премьеры на репетиции она сильно ушибла ногу. Ей сделали обезболивающие уколы, а Начо строго сказал:

«Dance, Julia, dance!» И дочка танцевала! Великолепно! А я смотрел на Юльку и
вдруг увидел в ней Альбинку, маленькую, хрупкую, танцующую подружку
детства...
— Танцуй, Юлия, танцуй, милая! — ком в горле мешал мне шептать эти слова молитвы.

 — Танцуй, родная, во имя себя, своего счастья, во имя нас, любящих тебя, во имя той девочки, которая так хотела жить, так мечтала танцевать! Танцуй, доченька, ты воплотила все наши несбывшиеся надежды и мечты! Живи долго и
радуй людей своим даром, даром вселенской любви!