Я ПОВЕЗУ ТЕБЯ В ПАРИЖ! Гумер Каримов

Ты очень не хотела идти в кафе под тентом на Павловском вокзале. Тебе
казалось оно неопрятным и временным, как всё на вокзалах, но Павловск не Париж, здесь так мало подобных заведений, да и все они запрятаны в помещения, а так хотелось тёплым июльским вечером посидеть на свежем воздухе. В кафе всего несколько человек, негромко играет музыка. Мы сели спиной к посетителям и поэтому нам никто не мешает смотреть через дорогу напротив, где шумят старые могучие деревья Павловского парка.
Мы смотрим на них и тихо разговариваем. Я обнял тебя. Ты сказала:
- Вот бы лето никогда не кончалось.
- Ты знаешь, - говорю, - если у нас заведутся денежки, хотел бы увезти
тебя в Париж. И не на недельку или две, а на целый год. Ну, по крайней мере, месяцев на девять - десять. Три осенних месяца мы прожили бы в Париже и набродились бы там всласть. А потом махнули бы на юг к Лазурному берегу, на Средиземноморье. К виноградникам и рыбакам. И ты и я написали бы по роману…
- Ой, - засмеялась ты, - отстань! Смени, пожалуйста, тему.

 

Но я продолжал.
- И скучали бы по России, по Павловску, по друзьям…
Ты посмотрела на меня строго и покачала головой.
- Что ты мелешь? Мы и так Юльку видим раз в неделю…
- А что Юлька? Устроена надёжно. Пусть учится в своей Вагановке и
скучает о нас. А брат Сашка о ней позаботится, заменит тебя и меня. И
вообще, хочу побыть с тобой вдвоём, чтобы только ты и я. Хочу, чтоб мы
пожили для себя.
- Да-да-да… - скептически качаешь головой, вечно принимающая в
штыки всё, что бы я ни предложил.
Вот подумал о Париже, - может быть потому, что читал в эти дни
Кортасара, «Игру в классики», где Оливейра бродит по этому удивительному городу со своей Магой.
Этим городом я бредил лет с шестнадцати, с тех пор как прочёл
хемингуэйевский «Праздник, который всегда с тобой». Но ни разу там не
был. Потом, в шестидесятых, ещё Александр Твардовский в «Новом мире»
печатал книгу Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», и в ней у писателя был свой Париж…
 Рассказываю тебе о Париже, но в глазах у тебя недоверие и, заранее,
ностальгия. Недавно я вновь перечитывал у Эренбурга, о том, как он почти мальчишкой, скрываясь от царской охранки после пятимесячной отсидки в тюрьме, оказался в этом огромном городе: «…когда в январе 1909 года я наконец-то снял меблированную комнату на улице Данфер-Рошеро, разложил привезённые с собой книги, купил спиртовку, чайник и понял, что в этом городе я надолго».
Я заговорил с тобой о ностальгии. Но не только о ней: «Конечно,
Париж меня восхищал, но я сердился на себя: нечем восхищаться!.. Я уже не был ребёнком, меня пересадили без кома земли, и я болел… Здесь нет весны, думал я в тоске. Разве французы могут понять, как идёт лёд, как выставляют двойные рамы, как первые подснежники пробивают ледяную кору? В Париже и зимой зеленела трава. Зимы вообще не было, и я печально вспоминал сугробы Зачатьевского переулка, Надю, облачко возле её губ, тепло руки в муфте. Бог ты мой, сколько во Франции цветов! Ползли по стенам душистые глицинии, в каждом палисаднике были чудесные розы. Но глядя на лужайки
Медона или Кламара, я огорчался: где же цветы? Как молитву, я повторял:
мать-и-мачеха, иван-да-марья, купальница, львиный зев…»
- Как ты думаешь, кто это написал? – спросил я, прочтя тебе эти
строчки.
- Конечно русский человек, - ответила ты.
- А вот и нет, - возразил я, - много лет спустя, вновь переживая свои
юношеские ностальгические чувства в Париже, эти строки написал старый еврей Илья Эренбург.
- Редкий русский так напишет, – сказала ты.
- Сейчас у нас антисемитский бум, - сказал я, - но разве может человек
без любви к России так написать? Я думаю, глупо делить людей по
национальному признаку или по вере; а писателей на «иван- и «абрам-
союзы», надо делить их традиционным способом – на хороших и плохих.
- Вот и напиши об этом – сказала ты.
- Не поймут, - мрачно вздохнул я.
- А ты всё равно напиши…

«– Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин
гаража прав: вы все – потерянное поколение.
Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то
сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами
Экклезиаста… Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эгоизме, и о том, что лучше – духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к “Клозери-де-Лила”: свет падал на моего старого друга – статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, – стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, – и зашел в “Лила”, чтобы ему не было так одиноко, и прежде чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива».
Славка сняла его на камеру на фоне маршала. Шел дождь, и его бронзовое плечо и обнаженная сабля тускло блестели.
 До Лила он дошел одним из путей, описанных в книге Хемингуэя. От
улицы Кардинала Лемуана, 74, где начинал свой путь в литературу писатель,
и недалеко откуда они сняли комнату, Роберт спустился к реке и пошел по
набережной мимо лавок букинистов и торговцев картинами.
«По ту сторону рукава Сены лежит остров Сен-Луи с узенькими
улочками, старинными высокими красивыми домами, и можно пойти туда
или повернуть налево и идти по набережной, пока остров Сен-Луи не
останется позади и вы не окажетесь напротив Нотр-Дам и острова Ситэ».
Там у ресторана «Серебряная башня» можно было «почти даром купить
только что вышедшие дешевые американские книги». Дальше Бат дошел до
набережной Великих Августинцев, не останавливаясь, миновал отели на
левом берегу Сены, в том числе и отель Вольтера, и у нижнего конца острова
Ситэ, рядом с Новым мостом, где стоит статуя Генриха IV, прошел в
небольшой парк с огромными развесистыми каштанами и глубокими
заводями, образованными Сеной, которые «представляют собой
превосходные места для рыбной ловли».
– Вот здесь, – думал Бат, – иногда в ясные дни, между островами Сен-Луи
и площадью Верт-Готар, предварительно купив литр вина, хлеб и колбасу,
садился Хемингуэй на солнышке и, попивая винцо, любил читать только что
купленную у букинистов книжку и смотреть на рыбаков.
И вновь ассоциация: «смотреть на рыбаков». Они выходят к морю
недалеко от их дома, у самого порта, а здесь в Батуми с утра до вечера тесно
от рыбаков, батумские рыбаки ничем не отличаются от парижских, а
парижские – ничем не отличаются от питерских, Бат и сам в студенческие
годы, живя в двух шагах от берега Малой Невки, выходил по утрам к
гранитному парапету с удочкой в руках и с наслаждением отдавался этому
увлечению, порой в ущерб лекциям и семинарам в универе. Бат незаметно
наблюдает за Славой: увлеченная, забыв обо всем на свете, она напряженно
всматривается в водную глубь, в терпеливом ожидании клева.
А когда у Эрнеста не было денег, он шел, как сейчас Роберт, по узкой улице
Феру к площади Сен-Сюльпис, и можно было повернуть направо, обойти
вокруг серо-белой церкви и, выйдя на улицу Одеон, еще раз повернуть
направо, к книжной лавке Сильвии Бич «Шекспир и компания», которая
одновременно являлась и библиотекой.
Дальше Роберт немного поплутал, но на улице Ренн, увидев вывеску кафе
«Де-Маго», вспомнил упоминаемую в «Празднике» улицу Бонапарта, дошел
по ней до улицы Гинемэ, а потом до улицы Асса и зашагал дальше по Нотр-
Дам-де-Шан к кафе «Клозери-де-Лила».
Так было написано в рассказе.
А вот еще одна ассоциация, но из другого источника:
Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня.
Порой он словно бы затихал, и тогда все жители Макондо в ожидании
скорого конца ненастья надевали праздничные одежды, и на лицах у них
теплились робкие улыбки выздоравливающих; однако вскоре население
города привыкло к тому, что после каждого такого просвета дождь
возобновляется с новой силой. Гулкие раскаты грома раскалывали небо, с
севера на Макондо налетали ураганные ветры, они сносили крыши, валили
стены, с корнем вырывали последние банановые деревья, оставшиеся на
плантациях…
Габриэль Гарсия Маркес, «Сто лет одиночества».
Конечно, - подумал Бат, - это скорее фантазия автора! Упаси нас боже от
дождя, если он зарядит на пять лет! Это было бы невозможно пережить! У
нас в Батуми дождь лил пять дней беспрерывно, пять дней, а не пять лет, но
все равно мы от него устали. Мы со Славкой провели томительные часы у
окон, глядя на эти бесконечные струи дождя, завороженные этим нудным
зрелищем. За плотной пеленой дождя и черными тучами невозможно было
увидеть окружающий город горы. Будто их не было вообще. Будто они
исчезли навсегда. Мы пять ночей слушали этот шум ливня и раскаты грома,
свист и завывание ураганного, шквалистого ветра. И, казалось, этому не
будет конца. Но все когда-нибудь кончается: однажды мы проснулись ранним
утром от тишины и от яркого солнечного света, пробивающегося сквозь
занавески. Мы поспешили отключить надоевший шум кондиционера и
распахнули настежь балконные двери! Как хорошо было вдохнуть эту
утреннюю свежесть и радуясь пить «Соду солнца», как выразился Михаил
Анчаров.
А потом мы включили компьютеры, работавшие все эти дни с ужасными
перебоями из-за непогоды, и прочли печальные новости и посмотрели
грустные видеоролики о бедах, нанесенных нашей Аджарии стихией!
«Ликвидационные работы последствий стихии начаты в черноморском
курортном городе Батуми (регион Аджария), говорилось в сообщении на
сайте мэрии города».
В результате сильных ливней реки в Батуми вышли из берегов, что привело к
скоплению наносов в каналах. Ливень затопил улицы, парализовав
автомобильное движение во многих районах столицы Аджарии. Кроме того,
сильный ветер повалил деревья, повредил растения, остановки городского
транспорта, электропровода и опоры ЛЭП.
Оползневые процессы распространились в нескольких местах. Службы
мэрии продолжают работать в чрезвычайном режиме.
- Слава Вселенной, все позади, - прошептала Слава. Я дописал свою главу, и
мы в это вечер пошли гулять по нашему любимому Бульвару, напоминавшему
Невский проспект в часы пик своим многолюдьем.
Продолжение следует.
За корректуру редакция ответсвенности не несет.